Сегодня мы публикуем на сайте нашей газеты полную версию сборника рассказов Якова Щакова “Повелитель папы и др.”
Из серии “Жизнь замечательных детей”
От автора:
Наш проект, жизнь замечательных детей (ЖЗД), направлен на фиксацию обстоятельств и историй жизни советских детей для последующих поколений. Цель серии – усиление межвременной и межпоколенческой эмпатии между детьми разных возрастов, увеличение знания и понимания обстоятельств каждого исторического периода. Эта книга является первой в серии и представляет собой жизнеописание Костика – в годы изложения дошкольника и далее школьника в расцвете сил.
В детстве меня изумляло, что буквы в закрытой книжке не перепутываются и за ночь не теряются.
Хорхе Луис Борхес, “Алеф”
Начала, заложенные в детстве человека, похожи на вырезанные на коре молодого дерева буквы, растущие вместе с ним, составляющие неотъемлемую часть его.
Виктор Гюго
Мальчик кричит: «Нельзя! Двое на одного!» Он ведь не знает, что только так и будет.
Рамон Гомес де ла Серна
Повелитель папы
Первый раз мы видим Костика зимой. Костик ехал куда-то по своим делам на трехцветных облезлых санках (желто-красный верх, зеленый низ), в которые был запряжен папа. Ноги Костик располагал по-разному. Например, одну ногу вытягивал по направлению движения, носком другого валенка цеплял за проплывающий под полозьями санок снег. Либо опускал обе ноги на снег. Либо стучал пятками об снег по обе стороны от санок, имитируя бег. Иногда Костик властно поднимал руку и кричал: “Стой”. Папа послушно останавливался. После, внимательно и строго оглядевшись, Костик резко опускал руку вперед: “Поехали!” Папа исправно трогался с места.
Впрочем, не всегда папа был так предсказуем и управляем, как на прогулке. Дома иногда его, по выражению мамы, как-будто кусала какая-то муха, и он внезапно хватал бегущего по совершенно своим делам Костика поперек туловища и, не интересуясь Костиковым мнением, начинал подбрасывать к потолку. Костик меланхолично подлетал к потолку и в такие моменты особенно ясно понимал, что значит испытывать смешанные чувства. С одной стороны, он чувствовал ужасный дискомфорт, будучи вынужден против воли издавать какое-то сдавленное утробное гыгыканье, которое папа почему-то воспринимал как веселый детский смех, поощряющий его продолжать свое дикарское развлечение. С другой стороны, Костик понимал, что папе нужно позволять вольности, и поэтому, кряхтя, терпел. С годами Костик все больше набирал вес, количество подбрасываний становилось все меньше и в результате со временем естественным путем сошло на нет.
Впрочем свое взросление Костик, по его словам, заметил гораздо раньше, еще в раннем детстве. Будучи совсем маленьким, он мог вылезать из своей детской кроватки, пролезая между деревянными прутьями. Таким образом он мог курсировать между кроватью и остальной комнатой без ограничений. Правда эти свои прогулки он старался не афишировать. И вот однажды случилось невероятное!
Костик, как обычно, дождался ухода мамы в магазин, с тем, чтобы попробовать включить телевизор, что он давно наметил. Мама старалась минимизировать просмотр телевизора для Костика, полагая, что иначе он будет нервный. Особенно минимизировала она телевизор, когда уходила из дому. Минимизировала до нуля – просто выключала его. Костик был готов на компромиссы – телевизор с выключенным звуком, или, наоборот, с включенным звуком, но с выключенным изображением, он даже готов был смотреть художественные фильмы, несмотря на их полную неувлекательность, рыхлость сюжета и слабую игру актеров. С чего она решила, что Костик вообще может быть нервный от телевизора? Костик был уверен в себе и в своем иммунитете перед телевизорным излучением и для того, чтобы явно убедиться в этом, он планировал научиться включать телевизор в отсутствие мамы и тренироваться. Правда, переключатель каналов был слишком тугой и у него не хватало сил повернуть его, даже двумя руками. Черный пластиковый рубильник резал пальцы, слегка поддавался, но в последний момент спружинивал обратно. Но в последнюю попытку ему показалось, что он почти достиг цели и сегодня он планировал окончательно одержать победу над упрямой техникой. И вот, услышал щелчок английского замка уличной двери, захлопнувшейся за мамой, Костик подождал еще несколько минут, слушая удаляющиеся шаги по лестнице, и двинулся к телевизору.
И каково же было его изумление, когда его голова застряла в прутьях кровати! Он попробовал вертеть головой и так, и сяк, попробовал соседние проемы – бесполезно! Вчера голова проходила без проблем, сегодня она не проходит вообще! Костик стал рассуждать логически. Видимо, что-то случилось с кроватью. Он внимательно обследовал кровать, она была той же, что и вчера. Абсолютно той же. Он даже замерил проемы между прутьями с помощью игрушек. Те, которые проходили в проемы вчера, проходили и сегодня. Те, которые не проходили вчера, не проходили и сегодня. А голова вчера проходила, а сегодня нет. Неизбежный вывод – увеличилась голова. “Я расту!” – подумал потрясенный Костик. В этом был безусловный минус – ухудшение кроватной проходимости резко ограничивало его свободу и превращало в пленника произвола родителей – когда хотят достанут из кровати, когда хотят, положат обратно. Но с другой стороны, это значит, что Костик скоро станет взрослым. А взрослым, как известно, все можно, в то время как детям, наоборот, все нельзя.
На следующий день в детском саду он вырвался из верхней одежды, оставив ее в руках мамы, и вбежал в коллектив, а именно к своей подружке Марине. “У меня говова через пвутья не пвовазит!” – выпалил он хвастливо. “Подумаешь,” – презрительно отозвалась Марина, привычно избегая своего главного речевого врага, буквы “р”, – “у меня уже цевый год говова бойшая”. Она явно врала, пользуясь тем, что проверить это нельзя, год назад Марина была гораздо меньше и представить ее с телом в два раза меньше, но с такой же головой не удавалось, но Костик все равно был доволен фактом своего перехода в старшую лигу.
Вечером Костик лежал в кровати и долго размышлял над открывающимися перспективами. Они были захватывающими.
Индийский чай
У папы Костика был друг дядя Сережа. Но не тот, который собирал марки, а другой. С усами. Мама говорила, что дядя Сережа был в молодости драчуном. Но Костик ей не верил. Он знал, как выглядят драчуны. У них в детском садике был драчун Виталя. Он был мельче всех в группе, но, как говорила мама, очень агрессивный. Он все время дрался и всех щипал. При этом вид у него между нападениями обычно был довольный, а черные волосы всклокоченные. Жил он без родителей, с бабушкой. Виталик говорил, что ему бабушка запрещает спички жечь. “Те, кто в детстве спички жжет, будет взрослым ссаться во сне!” – передавал Виталик слова бабушки, доставая из кармана коробок спичек. “Но на меня не действует, я заговор знаю”. Но никому его не говорил.
Так вот, а дядя Сережа был совсем другой. Он был очень приличный, спокойный. Всегда ходил в костюме, слегка сутулился, говорил негромким, внушающим доверие голосом. Опять же, усы. В общем, очень солидный дяденька. Приходя в гости, он разговаривал не только с папой, но и с самим Костиком, серьезно и уважительно задавая ему вопросы и выслушивая ответы. Остальные друзья папы обычно смотрели куда-то поверх Костиковой головы, так что Костик чувствовал себя в таких случаях невидимым. А тут сразу видно – интеллигентный человек!
В этот раз папа с дядей Сережей сели пить чай и Костику тоже налили. Дядя Сережа сказал сквозь усы:
– Костик, а ты какой чай предпочитаешь?
Костик вежливо ответил:
– Индийский, с сахаром.
– А ты пробовал хоть раз настоящий индийский чай?
– Нет.
– А хочешь попробовать?
– Конечно!
– Индийский чай – это самый вкусный на свете чай. Потому что в него добавляют кучу всего самого вкусного. Бери самую большую кружку и наливай в нее до половины чай.
Костик налил.
– Сначала нужно добавить в чай варенье.
Костик добавил.
– Теперь – мед.
Костик добавил.
– Теперь – лимон.
Костик добавил. Чай мутнел, но явно становился вкуснее.
– А теперь добавляй сам что хочешь.
– Сахар?
– Добавляй. Что еще есть в холодильнике?
– Молоко.
– Давай.
Таким образом, в чай были добавлены шоколадное масло, пара конфет и половинка печенья. Костик посмотрел в кружку. Большие белесые хлопья медленно кружились вокруг чайной ложки в мутной бурой жидкости. Костик неуверенно посмотрел на дядю Сережу. Дядя Сережа с невозмутимым видом в ответ смотрел на Костика.
– Это настоящий индийский чай?
– Самый настоящий!
– Это индусы пьют?
– Именно это.
Костик осторожно попробовал. На вкус было еще хуже, чем на вид. Странные все-таки вкусы у индусов. То-то у них самих бурый цвет, как у их чая.
И тут Костик заметил, как папа колыхается от смеха и догадался, что дядя Сережа его разыграл. Это было обидно! А еще такой приличный с виду человек. Костик ушел к себе в комнату. Оказывается, за солидными усами дяди Сережи скрывается самый настоящий врун, и, вполне возможно, драчун и хулиган. И ведь совсем не похож на Виталика! “Как обманчива внешность!” – подумал Костик. – “А еще с усами!”
Интеллигентный прием
Однажды у Костика на голове вскочила какая-то шишка. Мама отвела Костика в больницу. Терапевт, пожилая женщина с короткой стрижкой, быстро отвела тусклый взгляд, в котором на этот раз промелькнула тревога, но не за Костика, а скорее за себя, направила его в горбольницу на другом конце города. Тетя Костика работала в институте цитологии и генетики и предложила показать Костика их местному институтскому светиле – доктору наук и профессору.
И вот в назначенный день мама и тетя привели Костика в светлейший кабинет. Профессор оказался каким-то чрезвычайно типичным для наших мест пожилым интеллигентом – не высок, не низок, не толст и не худ, скорее плотноват, темноволос, плешеват, в белом халате и с роговых очках. Он долго и с видимым вниманием обследовал шишку, потом стал разговаривать с мамой и тетей “о жизни”.
Они обсудили особенности современных больниц, он рассказал про свою дочку, как она учится в мединституте, уезжает рано утром, приезжает поздно вечером, много занимается. А поесть там негде, очереди в столовой адские, перерыва не хватает и она в итоге все время голодная. “Как-то раз” – рассказывал он, – “купил курицу”. Здесь надобно заметить, что в магазинах в те времена курицы продавались далеко не всегда, а если вдруг их “выбрасывали”, то за них приходилось немало отстоять во внезапно развернувшейся очереди, да и не всегда результативно. Куриц обычно “доставали” – через столы заказов, знакомых и прочие каналы. “Купил курицу”, – продолжал профессор, – “Сварил эту синюю птицу, положил ее в холодильник и пошел на работу. Думаю, вечером приду, будет ужин для семьи”. “Прихожу с работы, лезу в холодильник, курицы нет! Оказывается, дочь пришла с института голодная, и, представляете, съела все за один присест! Целую курицу!”.
Профессор театрально выпучил глаза за толстыми стеклами, всплеснул руками и со значением посмотрел на маму, как-бы увеличивая курицу в два раза. “Все съела! И мясо, и кожу! Подчистую!” – продолжал причитать профессор. “И кости!” – мысленно добавил Костик. Он представил себе плотноватую очкастую дочку профессора, с хрустом съедающую за один присест целую курицу и покривился. Он курицу не любил, особенно холодную и тем более кожу. Хотя дочка профессора из мединститута, очевидно, к холодной коже относилась спокойно, аппетит она ей ничуть не уменьшала, возможно даже наоборот.
Разговор тем временем подошел к концу. Профессор перестал кудахтать и официальным тоном посоветовал им съездить в горбольницу. Мама с тетей длинно поблагодарили профессора, особенно тетя, и вместе Костиком вышли на улицу. Костик спросил: “А зачем мы вообще пришли к нему? Он же ничего не сделал, только шишку пощупал и все равно отправил в ту же горбольницу!”. “Ну как-же!” – замахали на него руками мама и тетя, особенно тетя – “На всякий случай!” “Он очень хороший специалист!” – добавила тетя. Потом она повернулась к маме и деловито сказала – “Люда, ты поняла, да? Ему нужно принести курицу”. “Вот как!” – простодушно поразилась мама, но закивала и сказала – “Сделаем”. “Тетя Нина, а почему Вы решили, что ему нужно нести курицу? Тем более, ни за что” – спросил Костик. “Курицу ему нужно отдать за прием. Он это ясно дал понять. Никто не работает за бесплатно. А ведь это профессор и доктор наук! Но поскольку он интеллигентный человек, он же не мог этого явно сказать.” Костя молча пожал плечами. Он явно еще не дорос до такого византийства взрослых.
Тетя вернулась в институт а Костик с мамой и шишкой поехал домой, готовить уроки. Через несколько дней шишка прошла сама собой.
Дирижер
Костик еще любил например музыкой дирижировать. Как услышит музыку, хватает палочку и ну дирижировать – стоит, машет руками, регулирует музыкальные звуки, пока музыка не сдуется от такого дирижирования и не смолкнет. Да что там музыка, Костик вообще любил порядок наводить во всем, кроме своей комнаты. Идет бывало по оживленной улице с мамой, видит – непорядок, машины гудят, пешеходы перебегают дорогу, трамвай звенит и подпрыгивает, как крышка кастрюли.. Костик останавливается, если есть палочка под рукой, то палочкой, а нет – так руками, начинает махать, показывать кому куда ехать, кому куда идти. Ну и поначалу постепенно и неохотно, потом быстрее, почувствовав твердую руку, начинает улица приходить в себя, упорядочиваться, успокаиваться. Бабушки, которые рядом оказывались в такие моменты, восхищенно качали головами и говорили: “Какой хороший мальчик! Начальником будет!” Костик не понимал, почему начальником, ведь начальник – это тот, кто начало делу кладет, а Костик наоборот, завязавшийся без него беспорядок разбирал, ну да ладно, что с бабушек взять?
А особенно Костик любил грозой управлять. Вот это был действительно вызов его зрелости и профессионализму как руководителя. Услышав еще только вдалеке легкое погромыхивание, увидев клубящееся потемнение горизонта, Костик, подхваченный чувством долга, бросал свой двор и мчался к себе домой на 5 этаж. Там он сбрасывал в разные стороны кеды, выбегал на балкон, залезал на табуретку и начинал действовать.
Прежде всего надо было приманить грозу на город и для этого требовались немалые усилия. Костик вперивал свой взор в чернильную полоску и мысленно раздувал ее, передавал ей свой мощный волевой импульс. И гроза, покочевряжась и поклубившись вдалеке, поддавалась и послушно шла на город, посверкивая и бормоча. Гигантские деревья и кусты, еще недавно гордо возносившиеся над Костиком и шелестевшие пренебрежительно и вяло при его появлении, внезапно начинали шуметь, громко перешептываться испуганно, оглядываясь во все стороны, словно курицы, стеная, раскачивались, словно ища место, куда бы им отбежать и спрятаться, таким большим и беспомощным. А Костик тем временем продолжал злорадно направлять грозу на город. Люди уменьшались, ускоряли шаг, переходили на бег, собаки оживленно помечали углы, браво закапывали задними лапами и лаяли на пробегающих прохожих, пожелтевшая пыль вилась клубами, вставала в полный рост и воинственно размахивала обрывками газет.
“Вы все будете наказаны!” – громом грохотал голос Костика из приближающейся лавы туч, – “Вы все плохо убрали в своих комнатах и теперь я устрою вам трам-тарарам!” Костик шевелит пальцами поднятых рук, концентрируя свои водно-воздушные силы для первой атаки, медлит, выбирает момент. И вот, вдоволь насладившись всеобщей паникой и страхом, Костик наконец бросает свои руки в аккорде, нанося удар. Первые ведра воды с глухим ударом падают на перепуганные деревья, которые подпрыгивают от неожиданности.
Дальше уже достается всем без разбора – столбам пыли, зазевавшимся прохожим, автомобилям, собакам, поребрикам, тротуару. Капли сначала сворачиваются в пыли мокрыми комьями, потом быстро превращают пыль в мутные ручьи. Благодаря слаженной и успешной работе подчиненных небесных струй Костик очистил улицу для себя и триумфально входит в освобожденный двор подобно завоевателю.
Он бродит по улицам по колено в воде в сандалях, у которых вскоре отрывается намокший кожаный ремешок, размахивает огромной веткой, с корнем вырванной у школьного тополя, брызгает на собак, которые трусят мимо. Мокрые собаки со слипшейся от воды шерстью, опасливо косясь, молча оббегают, в другой раз они бы облаяли его, но не сейчас. Они понимают, чья теперь власть.
Вскоре запасы водных боеприпасов небесной армии подходят к концу и временная диктатура Костика тоже. Тучи, порыкивая, неохотно пятятся, гром грохочет уже где-то вдалеке, да и Костик проголодался. Он отбрасывает ветку, как царский жезл, отрекаясь от власти, данной ему небом, и идет обедать, навстречу осмелевшим пешеходам. Жаль, думает он, что родители не такие внушаемые, как тучи. Для них нужны средства посильнее.
Редкая порода
Щенка Костик просил давно. Причин была масса. Во-первых, щенок – это было супер! Во-вторых, ни у кого из друзей щенка не было, всем родители не разрешали. В-третьих, со щенком проще было увильнуть от домашней работы – ведь нужно гулять с собакой три раза в день. В-четвертых, со щенком можно не бояться дворовых хулиганов, да и взрослых, в общем-то тоже. В-пятых, с ним можно играть. Костик все рассчитал – одни плюсы. Осталось главное – договориться с родителями. Здесь возникала заковыка. Родители сразу начинали предлагать закончить год на пятерки, и Костик скисал. Надо же реально смотреть на вещи! А на компромиссы типа мыть пол целый год или убирать в комнате они не соглашались, хотя и по разным причинам. Мама потому что и так Костик это должен делать, а папа потому что Костик все равно не будет делать. В итоге в данном вопросе семья имела многолетний неразрешаемый бесщенковый тупик.
Но вдруг папа говорит Костику – поехали выбирать щенка. “Как поехали?” – уточнил Костик. “На автобусе, очевидно” – ответил папа. Костик не стал подвергать риску разрушения вспыхнувшую мечту и быстро, а главное молча, оделся. “Чтоб ты так в школу собирался” – насмешливо сказала мама из кухни. “Чтоб в школу надо было так же часто ходить, как щенка выбирать” – про себя подумал Костик.
Костик с папой долго и с пересадками ехали на другой конец города, потом зашли в типовую девятиэтажку и оказались в точно такой же квартире, что и у них, как будто и не уезжали никуда, только в отличие от их кухни в этой лежала большая обрезанная коробка из-под телевизора, в которой на клетчатом сине-зеленом пледе устало свернулась ярко-рыжая мамаша породы, как объяснил папа, ирландский сеттер, с кучей ворошащихся под брюхом щенков. Хозяин квартиры, коробки и ее содержимого стал брать щенков по 2 и переносить в комнату. Сука беспокойно заворчала. Папа с Костиком перешли в комнату. Там копошились 6 щенков, которые поскуливая медленно расползались из кучи, в которую их сложил хозяин. Папа придержал Костика: “Подожди, пока к тебе какой-нибудь подползет”. Щенки сталкивались между собой, переползали друг через друга, то двигались, то останавливались, слепо водя в разные стороны дрожащими головами с полузакрытыми глазами, а потом вдруг меняли начинали ползти в совсем другую сторону. Костик прямо не знал уже за кого болеть и готов был просто схватить самого крупного. Но папа сказал: “Терпение”. В конце концов один из щенков, по виду ничем не выдающийся, какими-это зигзагами дополз до Костика и стал тыкаться в его колени. Папа с Костиком завернули его в большое полотенце, Костик засунул его себе за пазуху и они поехали домой. Всю дорогу щенок ворочался у Костика за пазухой, высунув голову наружу, каковую Костик к какой-то родительской гордостью демонстрировал автобусу. К сожалению, в автобусе было тесно, поэтому демонстрировалось в основном спинам и бокам, но это было уже не важно.
Домой вернулись уже вечером, мама постелила щенку детский красно-белый полосатый матрасик Костика и налила в миску молока. У выпущенного на линолеум безымянного пока щенка первым делом разъехались лапы, и он тут же сделал лужу. “Ну вот, я вижу, уже начал обживать территорию” – одобрительно сказал подоспевший папа. Новый жилец упорно не хотел замечать миску, поэтому Костик, аккуратно взяв его за теплое брюшко, перенес к миске. Щенок продолжал вертеть головой, затем в очередной раз поскользнулся и ударился головой о край миски, вылив молоко на себя. После чего остреньким язычком облизал нос, но далее дело не пошло. В итоге методом тыканья щенка носом в тарелку удалось добиться от него культурного лакания, что было первой победой дрессуры. К сожалению, и последней на ближайшее время.
Право назвать щенка было предоставлено Костику. Папа сказал, что нужно чтобы в имени была буква “Р”, иначе собаки не различают свою кличку. Вероятно, предположил Костик, буква “Р” это единственная согласная буква человеческого алфавита, которую собаки могу произносить. Он, не долго думая, решил назвать щенка в честь героя книги, которую он как раз читал – Вальтер Скотт – “Ричард Львиное Сердце”. Ричард Львиное Сердце отличался невероятной храбростью, поэтому названный Ричардом щенок обязан был вырасти в сильного и храброго пса. Но имя Ричард было для столь крошечного создания великовато, поэтому Костик решил пока называть щенка Дик, уменьшительное от Ричард. Хотя в таком имени уже не было буквы “Р”, но щенок пока не реагировал вообще ни на какие буквы, поэтому в качестве временной детской клички Дик вполне подходил, а Ричард оставили на вырост.
Постепенно щенок научился, дергаясь и мотая головой, перемещаться по квартире, но пороги оставались для него пока непреодолимой преградой. Попытки приучить его к горшку были неуспешны, Дик не понимал, зачем его садят в пластиковое корытце из-под фотоувеличителя, изворачивался и больно кусал Костика тонкими, как шило, зубами. Поэтому Костик выносил щенка на улицу, а в плохую погоду просто на балкон.
Месяцы шли, щенок подрос, обзавелся ошейником и поводком и научился перебираться через пороги и бегать по квартире, и вот тут-то пошли минусы. Однажды Костик, вернувшись со школы, застал родителей в полном отчаянии. Точнее, в отчаянии была мама, а папа присоединился к отчаянию за компанию. В руках мама держала свои любимые югославские кожаные перчатки, одна из которых внезапно стала ажурной. Довольный Дик встретил Костика веселым озорным лаем, возможно рассказывая ему как здорово и приятно грызть кожаные перчатки или возможно даже предлагал Костику сгрызть вторую перчатку, но Костик решил, что это несвоевременная идея, взял Дика и пошел с ним гулять, деликатно давая маме время смириться с возникшей между перчатками разницей.
В дальнейшем Дик решил закрепить успех с перчаткой и радовать хозяев все новыми применениями приобретенного умения, под удар попали ботинки, ножки шкафов, столов и стульев, веник, совок, пластиковое ведро, пластиковые ручки Костикова ранца, книги, журналы, тапки, в общем все, кроме железных предметов типа гантелей. На них появлялась все новая перфорация, орнаменты и тиснения. Сам Дик считал, что так даже красивее. С лица мамы не сходила горестная мина, свою обувь и тапки она хранила в шкафу в спальне. Но вопрос о том, чтобы вернуть щенка, даже не ставился. На устные выговоры Дик реагировал как на игру, подпрыгивая и пытаясь цапнуть за палец, который строго грозил веселой рыжей морде. Попытки наказания ремнем к успеху тоже не привели, Дик горестно и непонимающе подвывал, упорно отказываясь связать между собой преступление и наказание. Большое количество веток и палок с улицы сгрызались мгновенно, и, хотя уменьшали потери, но не до конца, Дик видимо ценил разнообразие.
Наступил ноябрь, и Дик впервые увидел снег. Радостно бросившись в сугроб, он утонул в нем почти полностью, попытки радостно прыгать удавались не вполне, вся сила прыжка уходила в уши, в итоге Дик лишь с трудом подпрыгивал на месте, зато над сугробом трепетали и прыгали никогда несдающиеся рыжие флаги. Есть снег тоже было здорово.
С точки зрения Костика у снега также был большой плюс. Дик уже вырос в молодого пса, которому нужен был все больший выгул. Костик стал ходить с Диком в лес. Традиционно Костик шел по тропинке, а Дик челноком носился влево-вправо, свесив язык и размахивая ушами и хвостом в рыжей бахроме. Чем больше он рос, тем сложнее было Костику его выгулять – уже сам Костик уставал, а Дику хоть бы что, подбежит, жарко дыша и смотрит на хозяина, чего-мол остановился? Я же охотничья собака – забыл что ли? Мы на охоте и до сих пор никого не поймали. Я уже вспугивал тебе сколько птиц, а ты все не стреляешь и не стреляешь! Костик даже чувствовал вину, что у него не то что ружья, даже лука приличного нет. Подождав немного, Дик словно говорил: “Ну, как знаешь”, срывался с места и снова исчезал в чаще, только мерный шум сминаемой травы и ломаемых веток был слышен то слева то справа. Зато зимой проблема уставаемости Дика решилась проще, во-первых, по сугробам было бегать гораздо тяжелее, чем по земле, во-вторых, Костик стал ходить с Диком на лыжах. В итоге если раньше Дик и за 3 часа не убегивался, но сейчас уже через час он еле плелся домой, свесив голову и едва не касаясь языком снега.
Решив, что Дик достаточно окреп, Костик решил взять его в дальний поход – на Заячью горку. В этот раз он пошел с друзьями, кое-кто из которых обзавелся специальными “горными” лыжами – купил самые маленькие детские деревянные лыжи и отпилил их сзади почти под самые крепления. На таких лыжах можно было выделывать зигзаги, как показывали по телеку. Костик же придерживался классического взгляда на спуск – спускаться нужно на обычных беговых прямо и как можно быстрее.
До Заячьей горки дошли быстрым бегом, всем скорее хотелось начать кататься с горы. Но как только первый из ребята оттолкнулся и начал разгоняться, Дик с истеричным лаем бросился к нему. Парень недовольно остановился, пришлось Костику взять Дика на поводок, пока все не спустятся, а самому спускаться самым последним. Костик пропустил всех, спустил пса с поводка и поехал. Дик, встрепенулся, тряхнув ушами, секунду поразмышлял, прислушиваясь к себе, не смог себя побороть и с лаем бросился за Костиком. В его лае в этот раз кроме азарта преследователя слышалось отчаяние из-за своей собственной невозможности побороть свою охотничью природу, “Так-то я понимаю, что Костик не добыча, но сделать с собой ничего не могу”. Костик попытался оторваться от преследования, но не тут это было, гора была накатанная, Дик совершенно не застревал в снегу и бешено прыгал слева и справа, пытаясь ухватить Костика за палки. В итоге все сильнее разгоняющийся Костик вынужден изо всех сил удерживаться на ногах и одновременно кричать “Фу!”, поворачиваясь то влево то вправо, пытаясь попасть этим “Фу” в развевающиеся с разных сторон уши, впрочем безуспешно. В итоге Дик всем весом прыгает на одну из задних лыж, одновременно зубами хватая за палку. Итог предсказуем и полностью соответствует законам физики, которые Костик проходит в школе. Линейное ускорение спуска по горке переходит в центростремительное ускорение вращательного движения вокруг центра круга, где сидит на лыже рыжий ирландский сеттер, держащий в зубах алюминиевую палку, который внезапно на несколько порядков увеличил силу трения в данной точке. В глазах Костика мелькнула небо, сосны, склон горы и мгновением позже он обнаружил себя в совершенно непривычной позе.
Костик лежал на горе на животе, ноги с лыжами были завернуты к затылку и левая (или правая, Костик не понял) лыжа концом прижимала Костика лицом к снегу. При попытке поднять голову Костик осознал, что обе лыжи так удачно переплелись с палками, что руками тоже невозможно пошевелить. Плюс Костик лежит головой вниз по склону. В итоге Костик мог только преодолевая собственное сопротивление слегка поднимать голову, а также слегка извиваться. Ни то, ни другое никак не улучшало ситуацию. Рядом радостно прыгал Дик, пытаясь лизнуть Костика в лицо. Костик стал пытаться высвободить руки, но руки были крепко связаны темляками лыжных палок. Долгими и хитроумными комбинациями, напоминавшими открытие японской шкатулки-головоломки, Костику удалось развязаться из узла, но катание дальше было невозможно, носок одной лыжи был отломан и валялся в паре метров от места происшествия.
В итоге Костик поплелся на двух лыжах, одной целой и одной сломанной, отломанный носокдомой. Дик, попрыгав немного вокруг с надеждой на продолжение игр, мотнул языком и ушами и бросился дальше носиться по сугробам. С этого дня Костик на горки Дика не брал, оставляя его сидеть дома, “Не горнолыжная ты собака!” говорил он в таких случаях подпрыгивающему псу. Дик, явно видя, что хозяин собирается в лес на лыжах, но его не берет, ничего не мог понять и обиженно лаял и проталкивался в дверь, приходилось его коленом засовывать обратно в квартиру, следя, чтобы не прищемить длинный рыжий нос дверью.
Дисциплинировать Дика не удавалось, на все команды Дик реагировал одинаково, как на приглашение поиграть, подбегал и начинал прыгать вокруг, мотая хвостом и ушами. А команда “фас” вообще была полностью чужда его натуре и взглядам на жизнь. Таким образом, надеяться на него, как на защитника от хулиганов, было сложно, в лучшем случае он бы их облаял, а то даже и предложил бы поиграть. Слава богу, хулиганы его характера не знали, и на всякий случай обходили стороной. В общем, львиным сердцем пес не обладал, потому так и остался Диком, не став Ричардом.
Дик страшно боялся грозы. Услышав раскат грома, он приседал к земле, прижимал уши, и, уже не слыша криков бегущего за ним Костика и не разбирая дороги, мчался вдаль от этого ужасного грохочущего неба. Хотя, как охотничья собака, не долже был бояться выстрелов, но видимо, он не боялся выстрелов человека, а гром и молния представлялись ему выстрелами Главного Охотника, который охотится на неведомых чудищ, и Дик бежал, охваченный ужасом, подальше от Небесной Охоты.
Спал Дик на боку, поскуливая и подергивая длинными лапами. “За кошками гоняется” – говорил папа. Но Костик полагал, что кошки – это мелко, чтобы тратить на них свой сон. В своем сне Дик вволю поднимает уток и перепелок, для чего и созданы ирландские сеттеры, а хозяин, может это Костик, а может просто какой-это другой человек, похожий на Костика, охотник с настоящим ружьем, стреляет их без промаха и Дик стремглав бросается на место падения и приносит хозяину еще трепещущую горячую птицу. Хозяин важно прячет добычу в ягдташ и они идут далее по болоту, хозяин вышагивая в болотных сапогах, а пес носится челноком в поисках следующих жертв.
Да что говорить, Дик был создан для охоты, как его жертвы для полета. К Костику иногда подходили незнакомые мужчины с загорелыми дочерна лицами, просили продать собаку. “Продай!” – говорили они, – “На что тебе сеттер? С ним на утку надо ходить, а не во дворе гулять.” Костик неприязненно укорачивал поводок и поскорее уходил, а охотники стояли и с сожалением смотрели вслед удаляющемуся рыжему хвосту. Однажды папа даже пришел с предложением от знакомого охотника: “Предлагают два мешка клюквы!” Костик не мог поверить, что за такую прекрасную собаку, пусть бестолковую и игручую, могут предлагать еду.
Охотничья привлекательность Дика сыграла в итоге печальную роль, однажды, пока Костик стоял в длинной очереди в магазине, Дика кто-это отвязал и увел. Видимо, он сопротивлялся, но на людей нападать он не умел. Несколько месяцев Костик с родителями расклеивали объявления по всему району, бродили по всем любимым местам Дика, в которые он любил прибегать во время прогулок, расспрашивали всех знакомых и незнакомых собачников – рыжего друга след пропал. Одно утешало, увели его охотники, и наконец-то пес смог реализовать свою мечту и предназначение – утиная охота. А Костик с тех поклялся никогда не заводить больше домашних животных, хотя бы и радость от них превышала траур после их потери.
Коллекционер
Костик был коллекционер из страстных. Коллекционирование охватывало все слои дворового общества, хотя и с разной степенью увлеченностью и с разными предметами страсти. Во дворе действовал настоящий детский черный рынок. Форинты и бани менялись на леи и динары, а марки дружественной Монгол шуудан на не менее дружественную и цветастую Кубу. “Куба-Сива есть?” – бывало спрашивал один малолетний коллекционер другого. Так трактовалась двойная надпись КУБА-CUBA на марке. Самым дорогим способом и поэтому малодоступным было пополнение коллекций через единственный в городе магазин “Филателия-Нумизматика”, где и спускались огромные по детским меркам состояния. У Костика была одна из самых больших и ценных коллекций во дворе и он пользовался уважением в данном кругу. Костик собирал все. Монеты, купюры, марки, значки. Он не брезговал даже календариками и спичечными этикетками, правда скрывал это. Их собирали уже совсем изгои.
На вершине пирамиды находились собиратели монет и купюр – они все называли себя красиво – “нумизматы”. Слово “бонистика” было не в ходу. Выше всего ценились старые или зарубежные. Чем зарубежнее, то есть чем меньше была вероятность советского человека попасть в экзотическую страну и привезти оттуда соответствующие деньги, тем выше была ценность страны. Можно считать, что рейтинг был не то чтобы антисоветский, но прямо обратный советскому. Иностранные монеты по возрастанию ценности шли от стран соцлагеря, через развивающиеся страны, к капиталистическим странам и к совсем экзотическим странам, типа Лаоса.
Советская же монета, столь разнообразная в первой половине 20-го века, после Хрущева вместе со страной впала в дизайнерский застой и перестала меняться. Видимо, в детском и подростковом возрасте пометавшись между стилями, попробовав на себе то рабочего с молотом, то, наоборот, щит, повзрослев, поскучнела и до самого своего конца придерживалась уныло-консервативного стиля, никак не радуя маленьких коллекционеров. Иногда, по большим праздникам, таким как очередное круглолетие Октябрьской революции, внезапно она облачалась пышно и парадно, на ней появлялся какой-нибудь дядя или крейсер, но потом опять переодевалась в казенный мундир. Исключения составляли советские юбилейные рубли. Самой старой в коллекции Костика была “екатерининская монета”1 – 2 копейки 1763 года, самой мелкой – 3 копейки 1843 года.
На втором месте коллекционерской иерархии стояли филателисты. Оценочный принцип сохранялся – СССР-соцлагерь-развивающиеся-каплагерь-диковинные2. Путь марок в костиков двор отличался от монетного. Возможно, наибольшая часть международной дружбы по переписке между школьниками велась с важной взаимовыгодной целью – получение марок. Но этот способ был сильно ограничен языком – надо, чтобы оба корреспондента знали один и тот же. Поэтому экзотические и старинные таким образом было не достать. Их доставали уже описанным древним и почтенным образом, чем переписка – обменом.
У папы был друг, дядя Сережа, который, как внезапно выяснилось, тоже был филателист. Он правда был “взрослый” филателист, и выискивал в марках не красоту, а какие-то изъяны в перфорации, гашения и брак, собирал марки блоками, в общем, занимался этим хобби скучно и без фантазии, как и все, что делают взрослые. Однажды он, увидев Костика с кляссером в руках, вяло изъявил готовность посмотреть его коллекцию, брезгливо перелистал пахнущие краской картмаксимумы и затертые марки 3го рейха, и без интереса отложил. Костик, ожидавший если не восторга, то хотя бы уважения к равному, был очень разочарован дядей Сережей. Вероятно, он какой-то не такой филателист.
Зачастую бурная дворовая жизнь совершенно забирала все свободное время, поэтому говорить об успехах в школе не приходилось. Тем более об успехах в школьной административной карьере – пионерско-октябрятской деятельности. Она стояла в иерархии приоритетов у Костика где-то настолько после далеко после футбола, баскетбола, монет, учебы, марок, настольного тенниса, лыж, гуляния по лесу, чтения книг, настольных игр, что, в общем, терялась в голубой дали. Родителей Костика его карьерная пассивность тоже совершенно не беспокоила. Однако однажды Костика поймала завуч, критически осмотрела его и сказала группе сопровождающих школьных активисток: “Рост нормальный, вид приличный, берем!” – и, дополнительно энергично кивнув, ушла, рассекая школьный коридор, как крейсер. “Костик, – перебивая друг друга, зачастили активистки, – у нас знаменосец заболел ветрянкой, а через неделю межрайонный школьный парад, не может же знаменосец выглядеть как леопард, – они захихикали было, но сразу взяли себя в руки и продолжили серьезно – Тебе выпала честь стать запасным знаменосцем”. “Приходи сегодня после уроков в красный уголок, будем репетировать,” – многообещающе добавила некрасивая активистка. Костик предпочел в таком случае находиться в каком-нибудь другом, например синем уголке, но для отказа не смог найти веских аргументов. Вечно Костика впрягали в какие-то совершенно неинтересные инициативы, а он не мог сказать нет. Взять ту же поездку на картошку. Но здесь, видимо, все же не картошка, должно быть легко.
Начались тренировки, теперь после школы Костик по два часа вышагивал, тяня носок, по размеченным белой краской квадрату, конвоируемый спереди и сзади двумя активистками, а невдалеке его друзья играли в футбол, громко стуча мячом о деревянные борта, крича друг на друга и совершенно не следя за параллельностью подошвы земле. Та, которая была пониже, сразу поверила в Костика, и шагая впереди, демонстративно четко шлепала подошвой о бетон двора, видимо подбадривая Костика своим шлепаньем. Та, которая повыше, не могла признать соответствие Костика высоким нормам образцового пионера и знаменосца, и подозрительно ждала его ошибок, с тем, чтобы радостно на них указывать. Видимо, она была разочарована заменой привычного знаменосца с известным шагом на нового и следила за Костиком, как за новым конем, впряженным в телегу, который внезапно оказался иноходцем.
После шагистики все вернулись в красный уголок, переоделись и пошли по домам. Костик задержался, поскольку не смог устоять перед соблазном заглянуть в шкафы и там с ликованием обнаружил кучу комсомольских значков, пришпиленных к чистым бланкам. Значки были похожи на октябрятские, только без огня. Их можно было обменять на черном дворовом рынке на очередное пополнение коллекции. Или можно было произвести всех друзей без очереди и отбора в комсомольцы. Костик, поколебавшись между страхом, совестью и жадностью, внял голосу разума. Значков было много и пропажу нескольких из них никто бы не заметил.
Заметил. Точнее заметила. Как выяснилось позже, недоверчивая активистка, которой Костик сразу не внушил доверия, пересчитала значки и на следующий день с ликованием выявила недостачу. Возможно она специально подложила значки на видное место и провокация сработала. Костик даже не успел обменять ни одного значка. Дальше последовал суд совести. Костик стоял, вытянув руки по швам, опустив голову и остервенело шевеля пальцами ног в ботинках, пока вторая активистка, упоенная негодованием, кляла Костика именами пионерско-комсомольских святых, смотревших внимательно недетскими своими глазами на него со стен, сожалея то ли об ошибке в Костике, то ли о том, что не могут подключиться к его распеканию и вынуждены только смотреть грустно и молчаливо со стен. Остальные члены пионерской дружины сидели, опустив глаза, видимо, от стыда за Костика перед портретами. Среди них находился Юрок, по совместительству председатель совета дружины и член дворовой команды Костика по футболу. Как он умудряется сначала сидеть здесь с постной миной и скорбно качать головой, а потом идти играть в футбол, было Костику непонятно. Впрочем, Костику с самого начала было ясно, что знаменосцем школы ему было не стать никогда, не та порода, тут Костик был согласен с распалившейся активисткой.
И вот в День Победы перед выстроенными в каре школьниками завуч школы, Надежда Николаевна читает речь. Надежда Николаевна обладает взыскующим взглядом и фигурой борца сумо. Однажды она заняла у мамы друга Костика Сереги деньги, а отдала их отрезами школьной ткани. Мама Сереги обтянула ему той тканью полушубок и получилось подобие зимней школьной формы. А сейчас над школьным двором звенит ее вдохновенный голос, в котором слышны и боль отшумевших битв, и омытая дождем надежда, и голубиный стон избытка чувств от торжественности момента. Затем величественно гремит Левитан, за ним, ликуя, над двором летит голос Кобзона вдаль по улицам и наконец происходит вынос знамени. Вместо Костика поставили Губайдуллина из Б-класса. Мало того, что Губайдуллин был низкорослым и сутулым, он еще в начале марша сбился на иноходь. Зато он был отличником и ответственным редактором стенгазеты, идеологически устойчивым к значкам, футболу и прочим соблазнам. В отличие от Костика. Так бесславно закончилась, едва начавшись, пионерско-комсомольская карьера Костика. Посерьезнее надо быть в таких делах.
Зелёные хулиганы
Огурцы вредны. Так считал самый негероический из героев любимой приключенческой повести Костика “Зелёный фургон”. Костик считал их скорее бесполезными, но жизненный опыт заставил его согласиться с пожилым метранпажем7 времен Гражданской войны. Первый случай столкновения с опасным овощем случился у Костика в деревне на бабушкиной кухне, где он завтракал со своим двоюродным братом Сашком. На стол бабушка неосторожно положила огурцы, которые до поры до времени обманчиво мирно лежали рядом со надувшимися от спеси помидорами.
После того, как основное блюдо в виде гигантской яишни с салом и луком, состоящей минимум из 10 или 15 ярко-желтых яиц, было если не уничтожено, то изрядно потрепано с разных сторон полными жизни внуками, потек светский разговор, густой, как яичный желток, и бесполезный, как яичный белок. Костик, на правах старшего, врал про свои городские успехи, ведь все взрослые так делают, Сашок, согласно обязанности младшего, во всё верил, помогая себе приоткрытым ртом, которым он механически откусывал огурец, в напряженных местах забывая пережевывать.
Костика, захваченного собственным красноречием, внезапно вынесло на свежайший школьный анекдот, была ли то история про похороны царь-таракана или про Вовочку, история до нас не донесла, но последствия вышли трагические. К сожалению, анекдот показался Сашку смешным, он захохотал, и коварный огурец, дождавшись своего мига, бросился в дыхательное горло и перекрыл ему кислород. Сашок покраснел, затрясся, закашлялся, выражение смеха на его лице внезапно смялось и смешалось с ужасом.
Костик не знал, что делать и стал бить Сашка по спине, но как-то невпопад, отчего нужного эффекта не достиг, а достиг ненужного. Со двора вбежала бабушка, мощно отбросила Костика, схватила Сашка за ноги перевернул и стала трясти. От неожиданного кульбита Сашок выплюнул зеленую кашицу, которая перелетела через всю кухню и злобно зашипела на печи. Костик получил ужасный нагоняй и понуро сидел на табуретке, пережидая заслуженную немилость. После того, как бабушкин гнев выдохся и она ушла, Костик с Сашком сидели молча, потом Сашок тихо сказал: “Ты ведь мог меня убить”. Костик про себя подумал, что не он придумал смешной анекдот, не он положил на стол огурцы и не он оказался не в меру смешливым, но промолчал.
Второй случай зловредности огурцов случился через несколько лет, тоже в деревне. В этот раз у бабушки, кроме Костика, гостила тетя Нина с дядей Юрой. С утра бабушка с детьми ушли работать, а Костик с дядей Юрой, как самые городские, остались в избе, Костик – делать летние задания, дядя Юра – курить, кашлять и иронично за ним наблюдать сквозь толстые очки.
Потом дядя Юра протянул руку и взял Костиков учебник по литературе, с треском пролистнул его в самый конец, где стал рассматривать иллюстрации. Будучи доктором медицинских наук и профессором, дядя Юра предсказуемо остановился на иллюстрации “Иван Грозный убивает своего сына” и задумчиво спросил: “Интересно, а как на самом деле было дело?”. И, то что называется, подставился. Костик, совершенно не уверенный, что правильно проводить лето за учебником, отреагировал на возможность отвлечься мгновенно: “А из-за огурца!”
Дался ему этот огурец! Выскочил, как черт из никогда не виденной в жизни табакерки. Ну теперь уже пришлось быстро додумывать. “Сын Ивана Грозного огурец ел,” – на голубом глазу вдохновенно врал Костик, – “и подавился. Иван Грозный стал его по спине стучать, да все не помогает. Ну он все сильнее, сильнее давай его колотить, все бестолку. Совсем разозлился Иван Грозный и со всей силы шарахнул сына посохом, да попал в голову.” Тут Костик вспомнил, что в конце вранья надо добавлять мелкую, но правдоподобную деталь – “Так нам в школе классная рассказывала. Она у нас еще литературу ведет”. Дядя Юра задумался. – “Мда…”
Пауза затянулась, Костик посмаковал ее, но потом не выдержал и признался во вранье. Дядя Юра хохотал так, что упал со стула. Костик испугался, что его тоже удар хватит. “Ты так симптомы описал правдоподобно, что я поверил, – сквозь слезы пробормотал он, – Есть такие психические отклонения, когда человек остановиться не может и только распаляется”. Долго потом дядя Юра со смехом вспоминал, как Костик его подколол. “Надурил профессора!” – качал он головой. И добавлял – “А ты у нас, оказывается, врун не простой, а талантливый!”. И хотя Костику было это приятно, с тех пор он огурцов стал избегать, как существующих, так и воображаемых. Кто их знает, что они выкинуть могут. Непредсказуемый овощ!
Кулунда
Поездка к бабушке в деревню началась, как всегда, с вечерних сборов. Костиков папа бегает по квартире, собирая большой выгоревший зеленый рюкзак. Если бы в доме была пыль, она бы сейчас вихрями вилась за ним. Вместо пыли за ним вьется пес Дик, крутится под ногами, усугубляя неразбериху, умудряясь толкать всех одновременно головой, телом и колотить упругим хвостом. Костик, наблюдая такое развитие событий, внезапно ощущает приступ школьного усердия и скрывается в своей комнате, где склоняется над тетрадкой с домашним заданием по математике, подложив под нее для мягкости раскрытую книгу “Одиссея капитана Блада”.
“Где мой свитер?” – тем временем с легким раздражением вопрошает папа, роясь в шкафу. “Ты мне сейчас все здесь переворошишь, я сама найду, иди остальное собирай” – мама оттесняет папу от шкафа. – “На охоту собираться, собак кормить”. Свитер найден. А что это за свитер?! Светло-коричневый, жесткий, колючий, теплый и пахнущий верблюдом, такие свитера есть только у советских подводников и у Костикова папы. Даже мама не решается выкинуть его, несмотря на его до крайней степени повышенную бывалость и исправно чинит его каждый раз.
Папа тем временем формирует внешний облик рюкзака, превращая его из линялой тряпки в крупного пузатого красавца в романтических разводах. Когда длительность выполнения домашнего задания становится слишком необъяснимой, Костик берет Дика на поводок и ведет на прогулку. Под куртку для тепла он добавляет ту же “Одиссею”, которая, как мы видим, обладает массой полезных чисто физических свойств в разных ситуациях.
На улице Дик рвется в темноту и в сугробы, а Костик в ответ почему-то предпочитает освещенные и утоптанные места, ввиду чего, несмотря на длительность прогулки, оба возвращаются не совсем удовлетворенные поведением друг друга. Костик завтра возьмет с собой свой школьный ранец, в который он укладывает все нужное, а сегодня ложится спать.
***
Утром папа встает рано, надевает свитер, бодро и суетливо бегает по дому, дополняя рюкзак до окончательно гармоничной округлости продуктами питания, загоняет Костика в ванную и на завтрак, после чего они спорым шагом, в части Костика усугубляемым припрыжкой, идут на станцию. К бабушке надо ехать 14 часов до станции “Подборное” на поезде, идущем на юг. Костик с папой ездят на поезде “Новосибирск-Кулунда”.
Папа, как опытный путешественник, пришел на станцию глубоко заранее и теперь Костик еще полчаса читает того же “Капитана Блада”, сидя на задубевшем от холода рюкзаке, ухудшая его арбузообразность в сторону тыквообразности. Перелистываемые варежкой страницы громко шелестят, бесплотный голос над станцией отдает приказы людям и машинам, люди послушно семенят в указанных направлениях, машины воют с эхом в ответ.
Наконец рядом морозно скрипят вагоны, и Костик с папой залезает в густопахнущий общий вагон с надписью “Кулунда”. В этот раз удается втиснуться внутрь вагона, в тепло и сесть на рюкзак. Вагон принял их, как родню, равнодушно и гостеприимно, преувеличенно радушно засуетившись и застучав. Рюкзак разморило от тепла и он стал разваливаться, так что Костик стал скатываться с него. Буквы отдалились и расплылись, сюжет стал невнятным, казалось, что даже смелого капитана Блада сморило это мерное качание и его лицо стало оплывать, как свеча.
В Барнауле вагон опустел и оставшиеся пассажиры смогли сесть, а Костик так даже смог занять целую скамью, деревянную, лакированную и твердую, на которой он тут же уснул, и там проспал до самой станции, иногда только, не просыпаясь, поджимая свешивающиеся в проход ноги, которые задевают выходящие и заходящие пассажиры.
На станции поезд остановился, как всегда, в 4:05 утра. Стоянка одна минута. Костик бездушно растолкан за десять минут до и теперь осоловело водит глазами в холоднючем тамбуре, заваливаясь на покрытую куржаком стену. Вот пронзительно звенит тормозящий состав, папа выпрыгивает с рюкзаком, Костик слезает за ним, пропускает пару новых пассажиров, бегущую к вагону, судорога волной пробегает по огромному телу поезда с головы до пят, он лязгает всеми своими суставами и сочленениями и уезжает в морозный предутренний туман.
Костик с папой стоят одни в тишине перед бескрайней кулундинской степью. Ветер терзает рюкзаки, пытаясь развернуть Костика и папу и загнать в маленькую ж/д станцию, но им нужно не туда. Хотя Костик бы подумал над предложением ветра. “Ууходииитеее!” – воет тот Костику в ухо – “Уумороожуу!”. Впереди – 10 километров по снежной равнине без внятных ориентиров.
***
Впрочем, папу отсутствие ориентиров в степи никогда не пугает. Он вырос в этих местах плюс вообще всегда оптимист. Оно пугает только Костика, плюс Костик-то пессимист. Точнее это не плюс, а минус. Но в данной ситуации Костику остается только полагаться на судьбу. Ну то есть на папу. А папа уже перешел пути и бодрым шагом идет по заносимой на глазах дороге, идущей вглубь степи между двух снеговых стен. Костик, тряся рюкзаком, трусит следом, сбегая с насыпи. Ветер, задохнувшись на минуту от такой наглости, набрасывается с большей силой. Жаль, что он дует не в спину. Даже в лицо было бы лучше. А он дует сбоку какими-то порывистыми спиралями, так что тело быстро устает от непривычного направления сопротивления, да и защитить лицо от него гораздо сложнее.
В этой степи нередки волки, но сегодня Костик волков не боится. Ему почему-то кажется, что в такую погоду ни один нормальный волк на улицу из норы не выйдет. Он вспоминает карикатуру, которую видел в сатирическом журнале “Крокодил”. Там изображена собака, которая стоит под дождем и ветром, заглядывая к другой собаке в будку, и говорит – “Пошли гулять, погода самая собачья”. Так вот, сейчас погода не собачья и даже не волчья, она – человечья. Точнее папья. Только папа мог выгнать Костика в такую погоду на улицу. Зачем он только согласился? Мог бы симулировать болезнь, апеллировать к маме в конце концов. Но папа упирал на то, что Костик “должен съездить к бабушке”, “она там одна”, давил на сознательность. И вот теперь ледяная сечка хлещет по лицу, словно веник в ледяной парилке. И как в парилке, выносить теперь это уже никак невозможно. Только вот выйти из этой парилки некуда. Костик заперт между двух снеговых стен, и до станции уже далеко, остается идти вперед.
Костик пробует идти вперед спиной, но так еще тяжелее. Ветер все сильнее пытается оторвать что-нибудь у Костика. Шапка крепко завязана под подбородком, рюкзак на пластиковых лямках, поэтому ветер взялся на нос. Но поскольку Костик не готов пожертвовать даже такой малостью, он натянул шарф до самых очков. В результате очки совершенно запотели и Костик бежит за папой вслепую, иногда ударяясь о снежные стены белого коридора. Он уже потерял счет времени. Ноги Костика заплетаются и деревенеют.
Тут он внезапно с разбегу втыкается в папу. Дорога, по которой они идут, ведет в дальний конец деревни, далеко обходя бабушкин дом, и им сейчас надо сворачивать и дальше идти по снежной целине. Как папа понял, что сворачивать надо именно здесь, совершенно непонятно, но спорить Костик совершенно не в состоянии. И он, вылезает из коридора и, проваливаясь, бредет вслед за папой в белесую муть.
***
Ненадолго стало идти легче – ветер теперь рвет в другом направлении. Ноги окончательно замерзли. Если на дороге Костик спасался, сильно топая валенками о дорогу при ходьбе, то здесь топать уже невозможно. Костик опять утыкается в папу. Папа крутит головой – он не знает, куда дальше идти.
Папа снимает рюкзак, садит на него Костика и скрывается в снежной пелене. Костик сидит на рюкзаке, постепенно заносимый снегом, и сонно размышляет, что лучше – замерзнуть или быть съеденным волком. Очевидно, папа заблудился и Костик его больше не увидит. Костик решает, что замерзнуть как минимум, проще, потому что волка сейчас надо идти где-то искать. И Костик превращается в снежный сугроб, с каждой минутой все менее выдающийся над равниной.
***
Поскольку папа обладает необъяснимыми наукой способностями к ориентированию в степи, ему удается один фокус и одно чудо. Папа нашел дорогу (что еще можно как-то объяснить рационально), и папа потом нашел Костика (что уже совершенное чудо). “Все, пойдем скорее!” – тормошит папа Костика, тот восстает из мерзлых и идет за папой.
И вот уже видны деревья, за ними дома, слышен лай встрепенувшихся собак и вот Костик с папой идут по улице. Собачий лай, кажется, замерзает в воздухе и уносится в темноту, долетая до ушей в виде каких-то остатков. Папа с Костиком врываются в дом бабушки, попадая в волну тепла и радостных бабушкиных оханий и причитаний. Костик, необычайно довольный встречей, еле раздевшись, падает на большой овечий полушубок и мгновенно засыпает – уже в третий раз за этот длинный день. И во сне ему приснилось стихотворение:
Куда, о, куда
Идут поезда,
Печально курлыкая по городам?
Туда, о, туда,
Где сияет, горда,
Горда, молода
Горда и тверда,
Из электрического соткана льда
Ночная степная звезда Кулунда.
Опасный двор
Подборное – деревня в Алтайском крае, в котором жила костикова бабушка по папе, баба Маша. Она приехала в Подборное жить вслед за своими многочисленными немецкими сестрами и мамой, прабабушкой Катариной. Костик первый раз увидел ее, когда он с папой ходили к бабушкиной сестре, бабе Ане, младшей из сестер. Прабабушка, по-утиному переваливаясь, шла от колонки с двумя полными ведрами воды. Прабабушке Кате было сколько-то за девяносто. Сколько именно, никто точно не знал. Увидев Костика, она что-то сказала по-немецки и достала из кармана карамельку. Возможно, это было что-это вроде “Guten Morgen, Enkel, nehmen Sie ein Bonbon”. Ну или его старонемецкий вариант. Костик никакого немецкого не знал, а папа учил немецкий в школе, но это был советский школьный немецкий, а баба Катя говорила на том древнем немецком, который за сотни лет, которые прожили в Поволжье прабабушкины немецкие предки со времен правления ее тезки, Екатерины II, законсервировался в веках и отстал от современного немецкого и возможно даже немножко ушел в сторону. Впрочем, если бы прабабушка Костика говорила с ним на столь же древнем русском, то он бы, вероятно, тоже ничего не понял. Но жест он понял вполне и конфетку взял. Он был мальчик вежливый и конфетки брал всегда. Прабабушка погладила его по голове и что-то добавила. Может быть, “Guter Junge” или что-то более старинное? Он так и запомнил ее, в яркой цветной юбке, выгоревшей кофте в мелкий цветок, смотрящей на Костика сверху, улыбка скрыта в тени темных морщин и белоснежного платка.
Бабушкина семья попала в Алтайский край из-под Саратова еще до Большой войны. Во время действия знаменитого закона о трех колосках прабабушка Катя сорвала в поле колосков в количестве больше трех, чтобы прокормить многократно большее число своих детей, за что была осуждена на девять лет лагерей по уголовной статье, по 3 года за каждый официальный колосок, остальные в подарок, а всех ее детей, самой старшей из которых была 16-летняя Костикова бабушка, как врагов народа, вместе со всей Поволжской республикой набили в вагоны для перевозки скота, называвшиеся телячьими, и отправили без еды и воды через всю страну в ссылку.
Через неделю пути, когда часть невольных пассажиров ушла в иной мир, а остальная часть стояла туда в очереди, вагоны стали останавливаться посреди алтайской степи. Оставшихся в живых охрана постепенно выгоняла из вагонов в степь, рассеивая небольшими группами по огромной кулундинской степи, оставила им лопаты и уехала. С этого места началась новая жизнь немецких переселенцев, которые через 180 лет внезапно оказались в два раза дальше от германской прародины, чем их прародители-иммигранты.
Алтайская степь, конечно, не Малороссия, воткнутая в землю лопата не цветет, но землю, как минимум, копает. Первую зиму перезимовали в землянках, питаясь чем придется, а лето встретили с птичьими яйцами, жирными глупыми сурками и прочими дарами, которыми добрая алтайская природа еще щедро в те годы делилась с пришельцами. Дальше пошли плодиться и колоситься, на радость себе и своим все менее немецким потомкам, только в милицию ежемесячно отмечаться не забывай и все.
И вот прабабушка Катя, отсидевшая всего 7 лет из 9, родившая 13 детей и потерявшая больше половины из них, 90 с лишним лет от роду, Katharina Hiegel по мужу (фамилия образована от имени Гигель, которое является уменьшительной формой имени Хьюго, которое переводится здесь, далее и везде как «сердце» или «дух»), в девичестве Лоффинг (которая неизвестно как образована), стоит над Костиком и улыбается из-под сверкающего на солнце белого платка, а снизу от ведер на нее падают, или вернее сказать в данном случае, поднимаются и плавают солнечные пятна от колышашейся воды в новых серых цинковых ведрах.
Важным отличием бабушкиного от хозяйства сестер была его внешняя беспорядочность. Возможно такой эффект получился из-за того, что все сестры, подобно своим замкнутым общинным предкам, вышли за своих же, за немцев, а бабушка – за чужака, за хохла. В итоге на счастье Костика вместо унылого немецкого порядка у бабушки царит восхитительный хаос. Инструменты, гвозди, тряпки, кружки, корытца, ржавые механизмы, веревки, проволока, мыло, шурупы, скобы, кожа казалось были собраны в одну кучу, перемешаны гигантской ложкой и разложены затем ровным слоем по всему хозяйству – от сарая с норками на заднем дворе до бани, от чердака до загона со свиньями, в каждом углу притаилась порция этого хозяйственного месива, при этом бабушка, следуя каким-то своим таинственным нуждам, постоянно перемещала предметы из одного укрытия в другое.
Если еще вчера Костик нашел молоток и гвозди и стал забивать гвозди в деревянный порог кухни, то сегодня молотка уже на месте не оказалось. На вопрос же Костика – “Где молоток?” – бабушка, не прерывая нить своего хлопотливого бега, ахнула, увидев кучу вбитых в порог гвоздей, выдернула клещи откуда-то из-под сарая, где их отродясь не было и сунула Костику в руки. Пришлось Костику выдирать обратно все забитые гвозди да еще их и распрямлять. Бабушка ураганом носилась по своему маленькому хозяйству, то выхватывая откуда-это что-нибудь, то засовывая его в другое место, за десятки лет круговерти ее скупые и точные движения превратились в балет. Кроме бабушки, в балете участвовали дети, внуки, коровы, телушки, свиньи, гуси, норки, куры и петух.
Впрочем, петуха вскоре за сварливость сварили, и главным врагом Костика стал гусь. Если бабушки не было рядом, гусь не давал Костику спуститься с крыльца, громко и страшно, по-ослиному, крича на него и махая огромными крыльями. Иногда выскакивала бабушка, ударяла вожака палкой и он, недовольно регоча и оборачиваясь, отбегал вглубь двора, освобождая Костику дорогу на время. В дворовой иерархии гусь явно чувствовал себя главным после больших существ – коров и взрослых.
Единственным дворовым другом Костика, сравнимым с ним по размерам, была кавказская овчарка Вега. Она была дочкой Урмана, кавказца, которого завезли в деревню Прахины, местные куркули8. Урман полностью соответствовал своей кличке. По-сибирски, “урман” – это таежная глухомань. Урман напоминал неведомого дикого зверя, способного загрызть медведя, которого какой-это войсковой операцией поймали в неведомых урочищах и в клетке привезли на двор, где посадили на цепь толщиной с Костикову ногу, которая совершенно не казалась достаточно крепкой для такого чудовища.
Однажды Костик с бабушкой пошли в гости к Прахиным. Когда они еще только подходили к высокому забору, из глубины двора раздался взрыв низкого рыка, от которого кровь застыла в Костиковых жилах. Потом на какой-то долгий миг рык слегка приглушился, но к нему добавился ускоряющийся звон разворачивающейся цепи. Костик даже решил немного приотстать от бабушки. И вдруг крепкий забор перед ними вздрогнул от мощного удара и сразу уши заполнились лаем, наполненным утробной и лютой злобой. Сквозь узкие щели в заборе до Костика долетали клочья горячей слюнной пены.
Бабушка с Костиком подождали за забором, пока Урману приберут9 цепь и потом осторожно вошли и обошли по двору беснующегося пса. Толстая цепь, которую Костик с трудом бы оторвал от земли, металась в воздухе, как газовый шарф на ветру. Что же такого важного берегли Прахины таким избыточным способом? Говорили, что купили они его задорого в далекой и глухой охотничьей деревне, где нередки были визиты диких зверей.
Бабушка несколькими годами ранее пришла к Прахиным выпросить щенка от Урмана, видимо, надеясь, что он унаследует свирепый нрав своего папаши, но, как всегда, прогадала. Жадные Прахины мальчиков не дали, планируя продать подороже, благо, папаша их был живая реклама качества товара, и отдали бабушке девочку, которую бабушка почему-то назвала Вега. Откуда она взяла такое имя? Звезд бабушка не знала, вечно согнутая и смотрящая в землю своего маленького хозяйства, край которого был тем горизонтом, за которым уже не могло быть ничего важного и интересного. В честь радиоприемника “Вега” собаку тоже называть было бы странно – радиоприемник вещь дорогая, красивая и городская, а где тут лохматая худая собака?
Выросла не по-деревенски названная овчарка, в противовес своему родителю, ласковая и тихая, лаяла только когда никакая опасность, кроме бабушки, ей не грозила, демонстрируя ей тот минимум охранной бодрости, который обеспечивал ей скудный кусок хлеба, скудный в силу того, что маленькое хозяйство полностью было посвящено пожизненной продуктовой поддержке выросших и разъехавшихся детей, уже давно взрослых, имеющих своих детей и неплохо зарабатывающих, но бабушка остановиться после стольких лет уже не могла и изо всех сил ущемляла в расходах все, что можно было ущемить, включая себя.
Первое время знакомства Костик боялся Веги, как и всех превосходящих его размерами животных, а Вега, счастливая тем, что нашла хоть кого-то, кого она способна напугать, заливисто лаяла на Костика, одновременно виляя хвостом и даже добавляя немного задом. Но ее притворство не продлилось долго, однажды, когда Костик проходил слишком близко, Вега не выдержала личину добросовестного охранника и упала на спину, предлагая почесать ей мохнатое белое брюхо в репьях. Костик осторожно почесал ей предлагаемое место и с этого момента при виде Костика Вега каждый раз разражалась полным женской обиды на невнимание лаем, за что бывала под угрозой поражения поленом со стороны бабушки.
Костик, помня ее свирепую кровь, пытался натравить Вегу на своего главного врага, гуся, но Вега выкручивалась из-под рук, плюхалась на спину и молотила хвостом по земле, выбивая из двора пыль, как из ковра, совершенно не понимая, зачем тратить драгоценное время совместного времяпровождения на какого-это гуся, когда все оно может быть посвящено чесанию пуза. Со временем Костик стал видеть в такой дружбе некоторую однобокость и корысть, но друзьями не разбрасываются, по сему исправно исполнял свой дружеский чесательный долг и подбрасывал утаенные со стола куски, за что был неоднократно руган бабушкой.
Лета шли, Костик рос, эволюционировал, и однажды он, подобно своему древнему пращуру, догадался взять в руку палку. С того момента расклад сил во дворе поменялся. Гусю вкус палки был знаком от бабушки, и он отступил. Наступило вооруженное равновесие, Костику достаточно было показать гусю палку, чтобы он недовольно уступал дорогу. Так Костик освоил пространство двора. Постепенно в своем колонизаторском развитии Костик стал ходить в огород возле дома, с луком, помидорами и огурцами, потом к колодцу за огородом и даже днем заходить в большой огород с подсолнухами и картошкой. В конце большого огорода росла огромная черемуха с качелями, предмет мечтаний, но там уже начиналась территория Кешки.
Кешка был местный дурак, причем дурак не блаженный, а наоборот, дурак злой и с ножом. Однажды Костик увидел, что все поспевшие подсолнухи в огороде срезаны и валяются на земле, а бабушка сказала – “это Кешка срезал”. Костик смотрел на десятки срезанных подсолнухов, лежащих здесь же, и видел в этом признаки особой бессмысленной злобы Кешки.
Однажды Кешка даже промелькнул где-то за забором, но бабушка бросила в его сторону палкой и закричала: “У, сволочь поганая!” и тот скрылся. В памяти Костика остался его горящий взгляд из-под черных спутанных волос, темное лицо, черная рубаха и штаны в пыльных пятнах, правая рука в кармане. Костик четко понимал, Кешку палкой не отпугнешь, поэтому к черемухе ходил только со взрослыми. Иногда он лежал в постели и представлял себе, как по огороду с ножом рыщет Кешка, сверкая злобным взглядом, и в такие минуты в избе рядом с бабушкой было особенно спокойно. Но на всякий случай Костик задергивал шторы, чтобы Кешка ночью его не видел.
Однажды Кешка даже перерезал всех кур во дворе. Вега, видимо, боялась Кешки не меньше Костика, потому что сочла разумным переждать ночную резню в будке. “Душегуб!” – причитала бабушка, но сделать, видимо, ничего не могла, разве что с досады огреть Вегу поленом, на что Вега в-целом была согласна, впрочем, как и всегда. Ибо понимала, свою вину – не напала на Кешку, даже не залаяла, да что там залаяла, виновата в том уже, что ест хозяйский хлеб, а сама такая бестолковая и большая, только и может что путаться под ногами. Но что она могла с собой поделать, раз характер такой?
Ну а днем Кешка где-это прятался, а Костик как мог помогал бабушке – вбивал гвозди в понравившиеся места, привязывал веревочки, строил себе укрытия, поджигал клочки сена, чесал Веге кудлатую свалявшуюся шерсть, гонял палкой кур и ел малину возле забора. Так, в трудах и опасностях, текло Костиково деревенское лето.
Покос
В этом году Костик с папой приехали к бабушке в июле и это означало одно – покос. Все деревенские имели свои поля, которые им отводили в совхозе10. У одних поля были поближе и получше, у других – подальше и похуже. Бабушка, которая передала свою бестолковость в практических делах папе и, видимо, унаследовала эту особенность от кого-то из предков, получила поле в 8 километрах от деревни, на дальнем болоте.
Видимо, отсутствие практической сметки, подобно цвету глаз или форме носа, исправно передавалось от предков к потомкам с незапамятных времен, бережно сохраняемое для какой-то далекой неясной эволюционной цели. При этом на протяжении всей истории передачи какой-то пользы от этого свойства никому получить не удалось, один только вред. Костик и сам иногда после какого-нибудь особо дурацкого своего поступка строго прислушивался к себе, пытаясь засечь предательский внутренний голос, который в критическую минуту пропищал неверное решение, чтобы хотя бы спросить его – зачем? Ну зачем он посоветовал такую глупость? Но тот, выполнив свое древнее предназначение и сразу после этого радостно юркнув в общий хор внутренних голосов другим за спину, только блестел оттуда довольными глазами.
На дальнем болоте трава была, безусловно, сочная и богатая, но при отсутствии собственного транспорта это было далековато. В этот день, правда, им повезло – бабушку довез сосед по покосу, ехавший туда на своей телеге, а папу с Костиком взял тракторист дядя Ваня Гигель, тоже ехавший в том же направлении.
Бабушка предложила Костику ехать на телеге, с тем чтобы она поехала с папой на тракторе, но Костик отказался в пользу трактора. В один из предыдущих покосов он уже ездил один раз на тракторе вместе с бабушкой и папой. Бабушка и папа поехали в тот раз в кабине, а Костик забрался на колючую копну ароматнейшего сена в прицепе и нежно потряхиваемый на лучших рессорах в мире, как принц поехал домой.
Над ним проплывали ветки берез, которые из всего лиственного сообщества наиболее далеко выбегали на дорогу, наиболее низко свешивали свои зеленые кудри, начиная то и дело кокетливо потряхивать ими под ветром при виде путника. “Посмотри, какие мы, – говорили они Костику, то и дело гладя листьями по лицу важно проплывающего под ними Костика, – Посмотри. Мы так молоды и белы, но скоро нас срубят и пустят наш юный древесный жар на практические нужды. Пусть мы не приносим плодов, но наши тела исходят соком, мы несем в мир свежесть и красоту, в этом наше призвание.” И Костик, снисходительно жуя стебли травы, пресыщено принимал их прикосновения, иногда отводя особо наглую ветку рукой, иногда просто закрывал глаза, прислушиваясь к шуршанию зеленых листьев по лицу.
А на телеге весь вид – рыжая задница лошади, да и то, иногда движение непристойно могучих ляжек внезапно замедляется, отдергивается занавес хвоста и, словно группа выбегающих жирных актеров из-за кулис, вываливается теснящаяся очередь конских навозных шаров, с шлепанием падающих между колес телеги и неторопливо исчезающих вдали, словно крошки, оставляемые огромным мальчиком-с-пальчик, но неподвластные уже склевыванию, так что по ним всегда можно найти дорогу домой, главное, не перепутать их с крошками других мальчиков-с-пальчиков, но тут уж надо обладать способностями фениморкуперовских могикан, не менее. А тем временем занавес небрежно задергивается, и хвост непринужденно продолжает трястись дальше по дороге, похлопывая по мощному крупу, до следующего акта пьесы.
“Кроме того, – шепнул ему внутренний голос, – в кабине трактора ты не ездил!” У родственников Костика автомобилей не было, кроме дяди Сережи Прахина, но тот никогда в жизни бы не пустил Костика в свою белую Ниву, поэтому Костик никогда не сидел в кабине, а только, плотно прижатый к стеклу, завистливо смотрел из набитого пассажирского салона автобуса, как свободно и небрежно кондуктор заходит в кабину и выходит из нее, на равных разговаривает с переполненным достоинством водителем, небрежно садится на ступеньку или прямо на свободную часть приборной панели, щелкает семечки, брезгливо избегая взглядом потную свалявшуюся пассажирскую паству, строго осматривает остановку, мгновенно вычисляя потенциальных безбилетников и пенсионеров. Как Костик мечтал быть кондуктором! “В тракторе, конечно, кондукторов не бывает, – продолжал внутренний голос. У кого будешь проверять билеты, у сена что-ли? Но ты будешь КАК кондуктор, сидеть равным рядом с водителем, важно трясясь, озирать окрестности и вести с ним светский разговор о бытовых мелочах.” И Костик, конечно, выбрал трактор.
Первое, что обнаружил Костик, было то, что в кабине трактора, в отличие от автобусной, было места на одного толстого водителя. Ввиду малых габаритов дяди Вани Гигеля им с папой осталось немного места, но пришлось моститься вдвоем на край сиденья. Второе, в кабине, несмотря на полностью открытые окна, стоял густой дурман от масла, дизеля и других технических жидкостей, нагретых раскаленной на солнце железной кабиной до состояния горячего тумана. Но меняться обратно с бабушкой уже было поздно, телега уехала.
“Ничего, – сказал папа, – сейчас поедем, будет ветерок”. Дядя Ваня завел мотор, дернул за рычаг, трактор подпрыгнул, изрыгнул клуб черного дыма и они поехали. Ну как, поехали… Больше бы подошло слово “попрыгали”. Трактор ревел, судорожно трясся и подпрыгивал на любой неровности, вонял и дрожал в перерывах на ровной поверхности. Асфальта в деревне не было и быть не могло, а гравий лежал только на самой главной дороге, которая даже не заходила в деревню, а всего-лишь снисходительно проходила мимо по касательной. Мозги у Костика так тряслись, что он сразу забыл про вонь.
Несмотря на то, что, как Костику казалось, трактор вперед ехал со скоростью не быстрее пешехода, ветерок действительно появился. Правда заносил он в кабину не свежий воздух, а клубы пыли, поднятой трактором. В итоге намерение важно обозревать окрестности также оказалось тщетным. Все органы чувств Костика оказались парализованы, слух – ревом, глаза и нос – пылью и вонью, разум – тряской. Папа с дядей Ваней что-то доброжелательно орали друг другу в ухо. Видимо, думали, что ведут светскую беседу. Костик всерьез подумал даже выскочить и побежать вслед за трактором, но трактор оставлял за собой столь широкую поражающую полосу пыли, что бег вслед за ним казался иллюзией. Он был готов даже бежать впереди трактора, но не знал дорогу.
Остатками разума Костик с тоской вспоминал поездки на телеге, тихую трусцу лошади с ее нехитрыми театральными развлечениями, свежий воздух, особенно мягкий по пыли ход. “Ну зачем я выбрал трактор?” – думал Костик, мелко клацая зубами. Внутри него послышалось тихое хихиканье. Тяжелая косьба на солнцепеке выглядела невозможным и недостижимым счастьем.
Довезя Костика с папой до покоса, дядя Ваня что-то весело крикнул на прощанье, сверкнул зубами из-под своего восточного носа и умчался, если можно так выразиться, вдаль. Костик сразу завалился в тенек на штормовку и закрыл глаза, а бабушка с папой стали отбивать и точить косы. Ему казалось, что мерный звон вытягивается в металлическую нить, которая, сплетаясь с шерстяными нитками шуршания травы и мерного жужжания насекомых, продевается ему сквозь уши, над головой тихонько запели-зашептали березы и Костик провалился в сон.
Проснулся он от того, что тень переместилась и солнце, обнаружив Костика, навалилось на него жарким телом. Костик сел и стал вертеть одурманеной головой, тереть глаза. Папа с бабушкой уже скосили несколько рядов, впереди шел папа, широко расставив ноги, со свистом срезая жирную и яркую болотную траву, за ним на соседней полосе поспевала бабушка в белом платке и темно-синем платье в мелкий цветок. Как обычно в таких случаях, Костик чувствовал одновременно вину за свое безделье и удовольствие от того, что ему удалось избежать большого куска работы.
Папа обычно пытался приучать Костика к труду, но здесь Костик находился под покровительством бабушки, которая считала Костика городским и к деревенскому труду малоспособным, с чем Костик охотно соглашался, даже прикрикивала на папу за его родительскую ретивость. Кроме того, Костик был первым и на тот момент единственным внуком бабушки, а, стало быть, самым любимым. И поэтому имел привилегии. Так что изредка укоряющий голос совести легко заглушался осознанием своего положения. Разве он виноват, что он единственный и любимый внук?
Костик подхватил косу и пристроился на полосе вслед за бабушкой. Ему специально подгоняли ручку под его рост, чтобы было удобнее косить. Косить ему нравилось. Гордая болотная трава, подсеченная мгновенным ударом сверкающей косы, валилась под ноги, хрустела под ногами.
Солнце стояло в зените, болото парило и чавкало под кирзовыми сапогами, Костик постоянно подскальзывался на кочках и быстро покрылся потом. Он снял рубашку, завязал ее на голове, но тут новая беда: привлеченные открывшейся возможностью, откуда ни возьмись налетели оводы. В отличии от комаров или других насекомых, прежде чем укусить, долго летающих вокруг жертвы, выбирая место для атаки, и давая ей возможность усилить их сомнения размахиванием руками и прочими движениями, оводы напоминали выстрелы из какого-то оводострела – летели по прямой и, не выбирая места, с хрустом впивались в любую открытую поверхность. Костику казалось, что ему с размаху втыкали в спину шило. Он подпрыгивал, роняя косу, резким ударом с хрустом раздавливал гада, и подхватывал косу, пытаясь не потерять темп. И лопатками чувствовал, что где-то невдалеке невидимый снайпер уже вновь заряжает свой оводострел новым зарядом из неистощимого колчана. Костик ощущал себя мишенью: весь как на ладони, в застревающих и слетающих с ног кирзовых сапогах и с бесполезной косой против незримого стрелка.
В итоге Костик надел обратно рубашку, которая тут же облепила тело и стала колоться травяной трухой, и продолжил страду. Он вспомнил картину про покос в учебнике, залитое золотым светом солнца поле, которое косцы дружно и весело скашивали, никаких оводов там совсем не было.
Через час, когда папа объявил перерыв, Костику казалось, что он выдержал, как минимум, большую битву. Пирожки и картошка, вареные яйца и помидоры послужили измученному бойцу наградой и подкреплением перед новыми боями. Впереди оставалось еще пара часов покоса, пока трава была еще влажная, под прицелом насекомого снайпера и под палящим присмотром хищного глаза июльского солнца, которым оно словно выбирало момент атаки на Костика.
Все-таки летняя справедливость была в том, что солнце обжигало своим жаром не только Костика, но и траву, которая наконец-то высохла, и папа скомандовал окончание покоса. Солнце, как засыпающий ястреб, слегка пригасило ярость своего взгляда, они собрали пожитки в рюкзак, взвалили на плечи косы и отправились в путь. Обратно попуток не предвиделось, и они пошли домой пешком.
Вымотанный Костик еле перебирал сапогами, выйдя на дорогу, немедленно их сбросил, перекинул их через плечо и с наслаждением погрузил босые ступни в нежную теплую пыль. Он брел, по полотну дороги, как по книге, на которой из под следов телеги с лошадью выглядывали звериные или растопыренные птичьи лапы, по обочине вился след змеи, а вот и виляющий след ящерицы. В боковом закатном свете солнца следы выступали все резче, пыль розовела и постепенно начинала холодить ноги. “Костик!” – донесся из леса голос бабушки из леса, куда ныряла дорога. Костик быстро натянул сапоги, и, поднимая клубы пыли, побежал за бабушкой.
Деревенское золото
Самогон был универсальной деревенской валютой расчета за услуги. Фактически, каждый второй двор, как в старые феодальные времена, чеканил собственную монету, с различным качеством и своими секретами. Монетам различных достоинств соответствовало разный объем. За обычные стандартные услуги цена была – бутылка самогона. За мелкие услуги выносился стакан или два. Более тонко различие в объеме и качестве услуг регулировалось объемом закуски, выполнявшей функцию разменной монеты. За исключительные услуги отдавалась бутылка казенки – покупной водки, деревенский “золотой червонец”. Но это в исключительных. Казенка была в деревне твердейшая из жидких валют, ввиду того, что она единственная покупалась за настоящие деньги, каковых в деревне циркулировало минимум, в основном это касалось закупки того, чего произвести совсем уже невозможно, например конфет в продуктовом магазине.
В мелких случаях оказавший услугу сосед, привезший, например, пару мешков ворованного совхозного комбикорма, после выгрузки мешков в сенях начинал деликатно топтаться в дверях, как-бы очень медленно уходя, бабушка в ответ зазывала его зайти, но тот начинал ритуально отнекиваться:
– Да зайди, присядь, Мишань!
– Да не, я поеду, баб Мань.
– Да зайди на минутку, присядь.
– Да пора мне, Марьиванна, лошади остынут.
– Да никуда не денутся твои лошади, зайди посиди.
– Да не, тороплюсь.
После нескольких выверенных десятилетиями повторов бабушка предсказуемо сдавалась и уходила в избу. А торопящийся ранее гость переставал топтаться и, удовлетворенно и независимо озираясь, опирался плечом о косяк, достав из-за уха и стуча об ладонь папиросу, продувая, но не закуривая.
Бабушка выносила граненый стакан самогонки и, обязательно, кусок сала или соленый огурец, сосед, шумно выдохнув, опрокидывал стакан, после чего следовали индивидуальные вариации. Один визитер мог по-простецки сразу съесть закуску. Другой сначала долго занюхивал салом, как-бы продолжая специальное дыхательное упражнение, начатое секундой ранее коротким резким выдохом, и только потом съедал, как бы уже вынужденно и через силу, просто чтобы не возвращать занюханное. Третий же, особенно бравый, отказывался от закуски вообще, как бы намекая этим, что закуска, употребляемая остальными визитерами, как в виде занюхивания, так и в виде собственно закусывания, есть слабость, недостойная мужчины. После этого уход сразу возобновлялся уже в более быстром темпе, визитер с ускоряющимся шуршанием телогрейки об косяк и стуком сапогов разворачивался, нагибался и выходил. Было слышно, как на улице он удовлетворенно кашляет и зажигает спичку.
Здесь надо сделать небольшое отступление про бабушкин монетный двор, а точнее самогонный аппарат. Начнем с того, что Костик его никогда не видел. Как так? – спросят пораженные читатели. Костик, облазивший все уголки бабушкиной усадьбы, от загона с норками до пыльного чердака, от кучи серых досок с паровозиками сцепившихся красно-черных древесных клопов-солдатиков до раскидистой черемухи в конце огорода, не видел одного из главных генераторов дохода бабушки? Да, не видел. Подобно всем монетным дворам, самогонный аппарат строго охранялся самым лучшим видом защиты – защитой неизвестностью. Наверняка, там были и другие виды защиты, такие как, например, замок, но уже первый уровень полностью лишал возможности столкнуться со всеми последующими. Костик подозревал, что местонахождения аппарата не знает никто, кроме бабушки. Иногда ему казалось, что самогонного аппарата на территории нет вообще, но вот очередная огромная, ростом не намного меньше Костика алюминиевая фляга с ягодной бражкой вызревала на летней кухне и внезапно, в одно прекрасное утро, опустевала, а у бабушки в подполе вырастала батарея свежих валютных запасов. “Алхимия” – смеялся папа на вопросы Костика, – “это трансмутация низших элементов в золото”. Видимо, он тоже был причастен к тайне.
Иногда бабушка подкрашивала самогон чаем и добавляла туда ваниль, называлось это теперь коньяком. Про бабушкин коньяк папа рассказывал следующую историю. Однажды в городе он дал попробовать бабушкину самогонку своему болгарскому коллеге, профессору и специалисту по коньякам, и тот сказал, что бабушкин коньяк на вкус не отличим от наилучших французских.
Костик после этой истории внюхивался в бабушкин коньяк, но он по-прежнему пах сивухой и ванилью, а дорогой коньяк, насколько знал Костик из книг, должен пахнуть клопами. А откуда бабушка возьмет в деревне клопов для добавки? Разве что из города сушеных привезти, но там тоже непонятно где их искать. А добавлять тех самых красно-черных древесных клопов-солдатиков Костику казалось не самой удачной идеей. Вдруг после этого выпивающие сами приобретут такую же красно-черную окраску. Болгарин, скорее всего, просто хотел сделать приятное папе. Ну или тоже сам не разбирался – откуда в Болгарии хороший коньяк? Там же один “Слнчев Бряг”, его ругали за излишнюю ядреность. Может быть папин болгарин всю жизнь тоже пил коньяк своей болгарской бабушки, который кто-то ему вовремя грамотно похвалил. В любом случае, бабушкина самогонка на деревенской валютной бирже имела высокий курс. За ней к бабушке постоянно заезжал председатель совхоза. Хотя он, возможно, просто любил разнообразие и ездил со своим валютным контролем ко всем по очереди.
Свадьба
Как-то сели Костик с бабушкой есть бабушкины пироги и тут раздался стук в ворота. “Бабмань, принимай!” – кричал какой-то мужик из-за ворот. “Ой, у нас же свадьба в пятницу!” – вскрикнула бабушка, всплеснув руками и побежала открывать ворота. Во двор въехала телега с большим алюминиевым бидоном. В нем, как потом выяснилось, был спирт. Мужиком оказался дружка13 жениха Андрюха. Женихом тети Леры, бабушкиной младшей дочери, был дядя Сережа из семьи Прахиных.
Прахины считались в деревне выгодной партией. Они жили зажиточно, держали двух коров и быка, и даже дом у них, в отличие от бабушкиного, был кирпичный. Держались Прахины всегда с большим достоинством, даже чванливостью. Бабка Прахина иногда ходила с синяком, но продолжала сладко улыбаться злыми глазами. Костик, когда ее увидел первый раз, почему-то вспомнил старинное красивое книжное слово “ханжа”. Дядя Сережа, их единственный сын, занимался тяжелой атлетикой, говорили даже, что он однажды стал чемпионом области. Он работал главным агрономом Подборного и уверенно стоял на своих крепких немного колесом ногах. Для тети Леры дядя Сережа был, прямо сказать, принцем на белом коне, точнее на белой Ниве, в деревне ни у кого такой не было.
Костику запомнился один из походов бабушки и папы “к сватам”. В доме у Прахиных было чисто и пусто. Вообще гостей они встречали непривычно сдержанно, “по-кулацки”, – подумал Костик. Если бабушка по приходу гостей начинала метаться по избе и причитать, доставая на стол всевозможные угощения, бабка Прахина с кислой настороженной улыбкой ограничилась церемонным “Заходите, сваты дорогие!”, и минимальным угощением: картошка, соленые огурцы, грибы и бутылка водки, – “Чем бог пожаловал”. Зато бабушка благодарила хозяйку за скудный прием явно избыточно. Костику было неловко за бабушку, что она так рада предстоящей свадьбе, что лебезит перед спесивыми Прахиными. Папа Костика молчал и улыбался. Он уже к тому времени закончил один из лучших ВУЗов страны, съездил в Америку на стажировку и смотрел на подобные деревенские нравы юмористически, но с пониманием. Налили, выпили. Разговор зашел про свадьбу, приготовления к ней и другие неинтересные Костику темы. Постепенно спиртное ударило старшему Прахину в голову, лицо его стало совсем пунцовым и он свернул разговор на свою любимую тему – стал бахвалиться.
Особенной гордостью для него была его физическая сила. “Я взрослого Сережку на ремне зубами поднимал!” – хвастался он, широко улыбаясь золотыми челюстями. “Обвязывал вот так его вокруг пояса ремнем, брал конец ремня в зубы и поднимал! Теперь зубов нет, уж не подниму.” Дядя Сережа кивал, бабушка и папа удивленно качали головами и цокали. Костик посмотрел на дядю Сережу, дядя Сережа был немалого веса, уж точно за 100 кг. Немудрено тут зубы потерять с такого сынишки! Еще выпили. Тут Прахин внезапно заплакал, слезы потекли по покрытому свекольными прожилками лицу. Бабушка с папой и Костиком поспешили откланяться. И вот теперь единственный сын могучего в прошлом Прахина, спортсмен-тяжеловес и главный агроном, берет замуж неровню. Впрочем, кто бы для него был в Подборном районе ровня?
Усатый Андрюха, привезший канистру со спиртом, выгружает ее, затаскивает в избу и весело кричит: “Бабмань, тащи кипяток и таз”. Бабушка кипятит на газовой плите чайник, приносит Андрюхе желтый эмалированный таз. Андрюха стаканами выливает спирт в таз, потом кипяток, с жестяным звоном мешает железной ложкой, получается около-50-градусная водка. Потом водка разливается по бутылям, затыкается и ставится в сени и уже строго никому не выдается, до свадьбы.
Дни заполняются готовкой, забоем свиней, гусей и кур и прочей веселой предсвадебной кутерьмой. Обычно спокойная тетя Лера с каждым днем все более нервная, иногда заезжает дядя Сережа, важным голосом успокаивает ее. В гости то и дело заходят неизвестные деревенские, которых бабушка называет кумовьями. Даже высокомерные немецкие бабушкины сестры заглянули пару раз. Предстоящая церемония стала настоящим событием месяца в деревне.
И вот наступил день свадьбы. Тетя Лера, слегка располневшая в белом платье, с красивыми красными пятнами на щеках, то и дело истерически кричит на бабушку и сестер. Порвалась какая-то деталь туалета, не успели дострогать какой-то салат, растрепалась прическа… Но, самое главное, опаздывает жених!
Костик болтается у всех под ногами, мешает, на него тоже прикрикивают. Он находит двоюродную сестру Ленку и они с безопасной крыши сарая философски наблюдают человеческую суету во дворе, одновременно выполняя дозорную функцию. “Ну что, где там они, едут?!” – раз в минуту спрашивает сестра тети Леры, тетя Нина. Костик с Ленкой мотают головой.
Наконец слышен звон колокольчиков и на украшенной телеге подъезжает деловито улыбающийся дядя Сережа в блестящем сером костюме-тройке, розовой рубашке и фиолетовом галстуке, с букетом белых хризантем. Он великолепен. Правит конем Андрюха в вышитой рубашке и фуражке с цветком. Андрюха заезжает в ворота, демонстративно громко кричит: “Бабмань, а ну выдавай нам невесту!” Сестры тети Леры послушно не выдают, требуют выкуп. Андрюхе приходится ртом доставать один ключ из таза с водой, потом другой ключ из таза с мукой. В коробке в руках у тети Нины увеличивается ворох купюр. Попытки расплатиться монетами пресекаются – “Мало! Бумажки давай!”. Андрюха с красным мокрым лицом, покрытым белой мукой, яростно-дурашливо пытается прорваться сквозь женскую стражу, все хохочут.
Он уже выпил полбутылки водки и остановить его все труднее. Дядя Сережа участвует в выкупе с достоинством главного агронома, со смешанным выражением начальственной доброжелательной, но строгой снисходительности к традициям. И вот дорогостоящая невеста оплачена и предсказуемо достается жениху, они уезжают на звенящей телеге куда-то в полуденное марево.
Далее действие перемещается в центральную деревенскую столовую – длинное белое одноэтажное здание с голубой двускатной крышей. Столовая завешана ватманами с веселыми свадебными надписями – от похожей на партийный лозунг “Совет да любовь!” над входным крыльцом до юмористического “У хорошей тещи зять не будет тощий” сбоку зала. “Ну здесь бабушке опасаться нечего” – думает Костик.
Плакаты, высунув языки и кривя лица, Костик с Ленкой и тетей Ниной рисовали весь предыдущий вечер. Поначалу вырезание плакатов у Костика с Ленкой шло туго. Они тщательно чикали огромными швейными бабушкиными ножницами по прямой линии, нарисованной карандашом, но грубый ватман бился и изгибался, как гигантский сазан в багажнике Жигулей, линия отреза напоминала линию отлива. Но пришла тетя Нина и показала секретный способ деления ватманов на полосы и дело пошло сильно быстрее. Она слегка надрезала ватман ножницами и дальше резким движением неподвижных ножниц четко и ровно вспарывала огромные листы. Все-таки советский опыт самостоятельного ремонта, в частности, нарезки обоев, давал бесценные в иных случаях навыки.
Нарезанные полосы покрывались красивыми шрифтами, не имеющими официального названия. Все буквы должны быть: а) разноцветными, б) напоминающими кучки огурцов, в) плясать веселого гопака на листе вокруг вырезанных из открыток цветов, г) с добавлением в хоровод дополнительных разноразмерных виньеток, разумеется, тоже огурцов. Поскольку фломастеры и время быстро заканчиваются, заливка букв тоже необходима художественная – каждая буква заполняется разной штриховкой. В итоге плакаты очень красивые и совершенно нечитаемые.
И вот буквы заполнили столовую, пока количеством и разноцветностью существенно превосходя людей, но ситуация постепенно выравнивается. Сестры и бабушка лихорадочно бегают вокруг огромного П-образного стола, решают композиционную задачу из селедки, сала, огурцов, водки, салатов, хлеба, яблок, картошки под майонезом, куриных ляжек, помидоров, тарелок, вилок, вареного мяса, ложек, ножей, холодца, соленых груздей, шпротов, даже вина. Костик никогда не думал, что правильная рассадка гостей – это задача такой большой политической сложности. В воздухе ежеминутно перелетают с места на места какие-то Войдеры, Марии Степановны, Гигели, между ними пролегают светящиеся разными цветами трассы приязни и розни, вдалеке грузной полупрозрачной рыбой в кирзовых сапогах даже мелькнул председатель.
Постепенно столовая заполняется гостями, все чинно рассаживаются. Крупные женщины в цветастых платьях, с праздничной помадой, с толстыми золотыми кольцами и огромными брошками, их жилистые мужья с волосами светлее лица, в белых и голубых рубашках под черными и коричневыми пиджаками, в начищенных кирзовых сапогах. За кем-то из гостей не уследили и он уже пьяный в дым, неровно стучит сапогами в районе пока пустых мест жениха и невесты. Его уговаривают пойти домой, выводят через кухню. Оттуда слышен грохот.
Жених с невестой задерживаются. Все чаще слышны призывы налить и выпить без них. Бабушка с дочерьми пока держат оборону, но на них перестают обращать внимание, кое-где уже чокаются водкой в больших хрустальных фужерах. Тетя Нина предлагает вино и шампанское, но оно здесь никого не интересует, кроме городских, каковых здесь единицы – собственно сама тетя Нина. Поэтому она наливает себе фужер красного вина типа “кагор” и, облегченно сев и охнув, выпивает, чокаясь с Костиком и Ленкой, у которых минералка. Пока “молодые” (какое смешное слово применительно к дяде Сереже, думает Костик) задерживаются, а гости разогреваются водкой и увеличивают громкость и скабрезность незамысловатых шуток, Костик с Ленкой уже облазили всю столовую.
В кухне – царство огромных алюминиевых кастрюль, в которые они немедленно залезают и накрываются крышкой. Костик называет сидящую в кастрюле Ленку свининой, Ленка парирует ему бараниной, обижается и идет обратно в столовую. В итоге сражаться на поварешках уже не с кем. Костик сбрасывает гремящую крышку на кафельный пол и выходит на задний двор. Там дремлет телега, опустив оглобли в траву. При виде Костика она даже не пошевелилась. Костик садится на бревенчатый порог с вбитыми железными скобами и смотрит на далекий пустой коровник, возле которого топчется теленок, помахивая хвостом.
С противоположного входа в столовую слышны нарастающие крики – приехали молодожены. Их осыпают пшеницей. Они заходят в столовую, занимают свои председательствующие места. Тетя Лера выглядит счастливой, даже у дяди Сережи с лица сошла тень постоянной легкой брюзгливости. Гости рассаживаются, пересортировываются, кусочки колбасы и помидоры на ранее тронутых тарелках равномерно разреживаются, скрывая недостачу съеденных собратьев, водка теперь уже легитимно сливается с хрусталем бокалов, мужики натруженными темными руками приглаживают выгоревшие волосы, придвигаемые стулья скребут железными ножками по дереву пола, цепляясь за щели между досками.
Дядя Сережа и тетя Лера вытряхивают крупу из волос, оно со звоном падает в пустые тарелки. Костик садится рядом с надувшейся Ленкой. Она похожа на диснеевского утенка. Дедушка Костика, в выцветшей зеленой военной рубашке с непроницаемым лицом опустив глаза сидит возле папы и бабушки. Андрюха, в синей ленте свидетеля жениха с золотыми буквами, с налитой рюмкой уже давно стоит, пытаясь привлечь к себе внимание зала, стучит пустой вилкой.
Постепенно шум стихает, гости, торжественно подняв рюмки, с готовностью к празднику ответственно смотрят на Андрюху. Андрюха по инерции перекрикивая уже стихший шум, предлагает выпить за молодых. “Прощай, Серега! Горько!” – кричат из зала. Жених с невестой целуются под хоровой счет, в котором после пяти уже идет 10, а после 10 сразу 20, а потом и 100. Все выпивают, и тамада – жена Андрюхи, Анька, тут же поднимает второй тост: “Поднимем бокалы за здоровье родителей жениха и поблагодарим их за то, что вырастили такого молодца, сокола ясного, парня прекрасного!” Прахин старший, одетый в черную рубаху, встает, слегка кланяется, и водит фужером перед собой, собирая близкие и далекие чоканья. Анька, игриво колыхаясь большим телом, добавляет:
“Желаем чинно и без спешки
Семейный выстроить очаг,
И от родителей поддержки
Не только словом, но и так.” – она шевелит пальцами, показывая деньги.
Прахин широким жестом показывает на стоящую в углу коробку. Снимают накидку и зал завистливо ахает. Стиральная машина! Первая в деревне! Вот это богатый подарок! “Совет да любовь!”, хрипит он, вновь водя бокалом, выпучив черные цыганские глаза и сияя золотой улыбкой на красном лице. “Совет да любовь вам, детки дорогие!” – эхом бормочет стоящая рядом бабка Прахина. «Ребенок родится – свекровь пригодится!» – кричат из зала.
Настает очередь родителей невесты. Анька обращается к ним:
“Теперь для зятя — «тесть» и «теща»…
Но это надо понимать
Теплей, естественней и проще:
Он — сын ваш, вы — отец и мать!
Пусть вам дочка с новым сыном, принесут скорей внучат,
Чтобы бабка улыбалась, и дедуля был бы рад”
Бабушка и дедушка встают. Они – тоже небольшие ораторы, поэтому от их имени поздравление молодым зачитывает городская тетя Нина:
“Уж скоро деду с бабкой в руки
Придут румяненькие внуки,
Заговорят и запоют.
И вы вдвоём танцуйте, пойте,
Гнездо, как голубочки, стройте,
Чтоб были в нём мир, счастье и уют!”
Тетилерина родня дарит телевизор, не стиральная машина, конечно, но все равно достать было не просто. Кто-то кричит с места: “Ну-ка, теща, не юли, купи зятю Жигули!” “Текущие подарки друг друга удачно дополняют, – шепчет Костик Ленке, – Тетя Лера теперь, пока белье стирается в машинке, будет в телек втыкать, в итоге времени потрачено столько же при одинаковом результате”. Ленка продолжает, надувшись, молчать, а услышавшая краем уха тетя Нина смеется. Ленка, не выдержав, тоже присоединяется.
Кажется, что в деревне все друг другу родственники – братья, сестры, дядьки, тетки, кумовья или сваты. Тосты звучат под стать характеру поздравляющих, но чаще всего звучит церемонное “Совет да любовь!”, сопровождаемое конвертом. Иногда деньги достаются из кармана, ими слегка помахивают в воздухе, показывая количество и достоинство, и лишь потом заточают в конверт. Подаренные конверты с деньгами сначала на заднем плане подсчитываются и записываются, кто сколько подарил, иногда слышны радостные восклицания, когда подарили больше, чем ожидалось, потом уже все забывают подсчеты. Кто-то пытается танцевать, женам пока удается их усаживать обратно.
Костику с Ленкой поручено важное задание – украсть у невесты туфлю. Они осторожно ползут под столом, между двумя колоннадами мощных икр, которые топчутся, выпрямляются, сгибаются, раздвигаются, сдвигаются, отражая кипящую надстольную жизнь свадебного айсберга. Над головой слышен глухой гул битвы железа и тарелок, боевые крики берущих стол на абордаж гостей. А вот и искомый куст ног, логично заключить, что ноги в белых туфлях – тетиЛерины. Одна из них снята с пятки и болтается на одном носке. Костик срывает ее и мгновенно передает Ленке. Его тут же хватают и вытаскивают из-за стола, но дело уже сделано.
Приходится Андрюхе и здесь выручать друга – выкупать туфлю. В качестве выкупа ему до краев наливают тетиЛерину 38-го размера туфлю водкой, каковую он под нарастающий одобрительный вой залпом выпивает. Лицо его уже совершенно красное, волосы и усы торчком. Он покачивается, схватившись для равновесия за плакат «Семейному кораблю – большое плавание!” и рвет его, падая. Похоже, на сегодня он выпадает из обоймы. Хотя держался очень достойно! Заезжает председатель. Вокруг него сразу образуется водоворот. Не садясь за стол, блюдя королевскую власть, он поздравляет молодых, дарит им конверт с огромной как выясняется потом суммой, выпивает и извинившись уезжает. Вскоре и жених с невестой тоже незаметно исчезают. Тетя Нина шепчет: “Они очень устали”. Костик с Ленкой не понимают, отчего они могли устать – целоваться что ли? За них все остальное делали другие. Но держат свое мнение при себе.
Дальше свадьба начинает разваливаться, как взятый в руки большой пирог, в который положили слишком много сырой начинки. Танцы с падением в стулья, внезапно вспыхивающие и также внезапно остывающие драки. Костя с Ленкой предотвратили угон транспортного средства – пьяный мужик пытался угнать Андрюхину телегу, но они позвали взрослых и те прогнали его криками. Пьянчужка оперативно свалился с телеги, поднялся и не оборачиваясь побрел на подгибающихся ногах вдаль по улице. Хрусталь давно унесли, на столе остались только граненые стаканы, под сапогами хрустит стекло в лужах сока от капусты.
Свадьба в деревне длится три дня. Каждый день вечером родные невесты восстанавливали зал, и каждый вечер он, как берег после отлива, наполнялся горами мусора и пены. Во второй день молодожены почтили своим присутствием лишь вначале. От гостей первого дня осталось менее половины, зал вообще заполнили какие-то незнакомые, в том числе между собой, лица. Закуски становились все проще, драки вспыхивали все раньше и все чаще. Один из новых гостей, какой-то темный, почти черный мужик, зарубил теленка топором и Костик убежал в книжный магазин, который был недалеко через площадь.
Книжный магазин в деревне был шикарный. Совершенно невозможно представить себе подобный магазин в городе. Видимо, по какому-то плановому распределению, в него попадали редкие книги, которые лежали там годами, не находя себе достойного читателя среди местных, увлеченных более поэзией жизни, чем ее нудными бумажными отражениями.
Здесь Костик умудрялся найти “Фрегат Паллада” Гончарова и “Just So Stories” Киплинга, “Лунный камень” Уилки Коллинза и “Потерянный рай” Мильтона. В магазине было темно и прохладно в этот июльский день. Отсутствие покупателей делало его еще больше похожим на библиотеку.
В этот раз найденным сокровищем оказалась книга автора Григулевича про средневековую инквизицию, в качественном издании. “Как? Вновь привлекают инквизицию к суду истории? – может с недоумением спросить читатель, раскрыв нашу книгу.” – прочитал Костик, раскрыв книгу. Он пролистал ее дальше до картинок. Там были гравюры инквизиционных сюжетов – подвалов, полных разных колес, “испанского сапожка”, тисков, плетей, применяемых к различным органам голых и полуголых женщин и мужчин ответственными одетыми работниками данного института.
Дыба представляла собой подобие шведской лестницы, и казалось, что пытаемый, изгибаясь, занимается гимнастикой под присмотром группы заботливых педагогов и тренеров. Некоторым “счастливцам” доставалось сразу двойная, а то и тройная забота – воронка в рот и тиски или растяжки на ногу. На других картинках некоторые из них, пока еще пышно одетые, пытались избежать своей участи, толпой взывая и хватая за руки звероподобного мирно улыбающегося дьявола, но тот, видимо, выполнив свою миссию и потеряв интерес к уже соблазненным, уходил в скудную степь, думая о новой привлекаемой аудитории. Кое-где грешники были охвачены огромными языками пламени, поощряемыми служителями с длинными ухватами. Грешники были похожи на насекомых, копошащихся в огромных бутонах лилий.
На третьих картинках были нарисованы войны, замки, священники. Костик одновременно чувствовал трепетный ужас и жадный интерес. “Вот что делать,” – думал он, “если меня поймают фашисты и будут пытать?”. Он вспомнил прочитанные им воспоминания революционера Заломова. В своих воспоминаниях тот рассказывает о том, как в тяжёлом труде выковывался его характер. Когда ему — пятнадцатилетнему мальчику — предложили на заводе вступить в революционную организацию, он попросил дать ему время для ответа. Оно нужно ему было для того, чтобы подвергнуть себя испытанию, сможет ли он вынести пытки, чтобы не выдать организацию в случае ареста.
И вот он начал проверять свою стойкость: втыкал себе под ногти булавки, ошпарил руку кипятком, просверлил себе ногу дрелью на полтора вершка, — и, убедившись в том, что может вынести, согласился стать членом подпольной организации. “Смог бы я сам себе просверлить ногу? Смог бы я выдержать пытки и не выдать самый важный секрет?” – думал Костик. Еще он вспомнил своего одноклассника, Вову “Фофана”, который, чтобы не идти в школу, сам сломал себе руку об косяк. Костик на пробу после этого ударил рукой об косяк. Оказалось больно. Он смотрел на свои руки, которые так здорово умели ловить и бросать мяч, на свои ноги, которые так прекрасно бегали и прыгали, и честно признавался – “Я бы не смог.”
Ночью Костику приснился кошмар. Ему приснилось, что он попал в пыточный подвал инквизиции, и на ногах у него “испанские сапоги”, из-за которых он не может убежать. А к нему полз зарубленный теленок, точнее его передняя половина, и жалобно мычала.
На третий день свадьбы Костик не пошел.
Дядя Ваня
Дядя Ваня Гигель был щуплым и чернявым мужичком, мужем бабушкиной сестры бабы Ани. Он был похож на кавказца, от немца в нем не было ничего, кроме фамилии. И постоянный запах спирта от него напоминал отнюдь не о медицине или лабораторных исследованиях. Однажды дядя Ваня Гигель привез на бабушкин двор на тракторе несколько распиленных на чурки гигантских стволов. На вопросы, где он добыл таких чудовищ, дядя Ваня что-то прогугнил под нависший восточный нос и махнул рукой себе за спину. Казалось, перед нами тела древесных динозавров, доживших до наших дней в глубине древнего Касмалинского бора со времен настоящих динозавров.
Папа, увлекавшийся историей, рассказывал Костику, что Касмалинский ленточный бор – это реликтовый лес, один из четырёх уникальных ленточных боров, находящихся на территории Алтайского края, возрастом десятки или даже сотни тысяч лет, а может быть, миллионы. Папа любил круглые большие числа. И он любил рубить дрова и рубил их хорошо, он делал это с детства. Сосен в тех местах не было, в основном лиственные деревья, стволы которых часто было похожи на косы, поддавались рубке неохотно.
Папа брал огромные комли и раскалывал их колуном. Иногда колун застревал и он поднимал колун прямо вместе с поленом, разворачивал поленом вверх и с силой бил обухом колуна по другому полену, после чего комель со скрипом и неохотой начинал разваливаться на части. Если комель оказывался особенно упорным, приходилось даже забивать клинья в разруб. Одним словом, как всегда, ничто не могло устоять перед инженерным гением человека. Но в этот раз папа столкнулся с достойным соперником. Дядя Ваня с папой, кряхтя, скатили привезенных монстров во двор, после чего папа пошел в сарай за колуном, а дядя Ваня – в избу за валютным гонораром.
Несколько чурок, похожих на чудовищных размеров узлы, заняли полдвора. Даже бабушкина кавказская овчарка Вега, покосившись на арену готовящейся гладиаторской борьбы, убралась под защиту своей будки и оттуда наблюдала за действием, положив грустную морду на лапы и порывисто порхая оттуда бровями. Папа подошел к делу со всей силой научно-технической мысли. Он осматривал каждую чурку со всех сторон, вычисляя траектории переплетений узлов, выстругал несколько клиньев, планируя план операции по вторжению на древнюю территорию, и приступил к рубке.
Пни поддавались с трудом. Борьба напоминала помесь войсковой операции с тяжелоатлетическим турниром. На несколько чурок у папы времени ушло как на целую поленницу. И вот остался последний пень. Но какой это был пень! Это был настоящий Царь-Комель, могучий, древний и мрачный. Казалось, он величественно зрит из-под древесных бровей сквозь толщу веков, не видя никого.
Первый же удар, и колун насмерть завяз в пне. Никаких следов перспективной трещины. Казалось, чудище ловко схватило пастью лезвие и, угрюмо рыча, не выпускает. О том, чтобы поднять колун вместе с пнем, не было и речи. Папа, сопровождаемый порхающими бровями Веги, принес второй топор и, ударяя по ручке колуна обухом топора, с трудом освободил инструмент из плена и нанес второй удар. История повторилась.
Через полчаса пень напоминал пациента во время сложной операции. Со всех сторон из него, словно хирургические зажимы, торчали клинья. Правда поверхность пациента выглядела не порезанной или порубленной, а скорее погрызенной, как-будто измусоленной гигантской древней Вегой. Пень всем своим упорствующем видом говорил, я уже многих пережил и вас переживу. Подумаешь, побег цивилизации. Папа присел на крыльцо отдохнуть.
И тут на сцену вышел дядя Ваня. Отлепившись от косяка и выкинув папироску, он взял колун и подошел к лесному уроду. Весь дядя Ваня размерами ненамного превышал колун, но это его совершенно не смущало. Он размахнулся, крякнул по-утиному и, резко присев почти до земли, нанес страшный удар. Пень доли секунды после удара пораженно поскрипел и, внезапно хрустнув внутренностями, судорожно пустил большую трещину. Дядя Ваня вытащил колун, аккуратно прислонил его к поверженному дракону и отошел обратно к крыльцу. Папе оставалось смущенно расчленить агонизирующее тело и разложить куски в поленницу.
В поленнице расчлененные древние пережитки смотрелись чужеродными иностранцами, как чернявый закавказский профиль дяди Вани Гигеля в немецкой деревне. Бабушка деловито подошла и выбрала несколько скрученных кусков и кинула их в печку, демонстрируя полную и окончательную победу дома над лесом и человека над окружающим миром.
Приморье
Все мамины родственники – мамина мама, мамин папа, мамины тети, дяди и прочие родственники, все жили в Приморье. В частности, любимая мамина тетя Нюся. Когда мама приехала с Дальнего Востока учиться в университете, тетя Нюся каждый месяц исправно присылала любимой племяннице Люсе 10 рублей и телеграмму, в которой было только два слова: “Все прогуляй”. Она требовала, чтобы Люся потратила деньги исключительно бесполезно с практической точки зрения и полностью на себя. Ну как можно не любить такую тетю! Тетя Нюся была аккуратисткой и модницей, вместе с мужем дядей Васей по воскресеньям они душились, наряжались и шли фланировать по приморским бульварам.
И вот однажды мама решила свозить Костика на свою родину и познакомить его со своей дальневосточной родней. Ехали поездом, на самолет билетов достать не удалось. Первые часы поездки были интересными, дальнейшие несколько дней – не очень. Костик лежал на верхней полке, высунув лицо в приоткрытую форточку и смотрел на чередующиеся поля, леса и перелески, которые казались перемежающиеся знаками препинания редких домов предложениями какой-то гигантской скучной книги, которую должен читать, даже если не хочется. И даже если ты отвернулся от окна и смотришь в потолок, поезд продолжает неустанно бубнить тебе надоевший сюжет. Мимо с шипением проносились столбы, и Костик лениво рассчитывал, как надо прыгнуть с поезда, чтобы аккуратно пролететь мимо них и скатиться по насыпи. Ну на всякий случай, вдруг будет такая необходимость. Но такой необходимости, как и вообще необходимости активных действий, всю поездку совершенно не возникало.
К тому времени, когда Костик с мамой высадились на ж/д вокзале приморского города, Костик думал, что уже разучился ходить на расстояния длиннее вагона. Они поселились на сопке на берегу бухты Тихой, огражденной от океана грядой гигантских валунов. Мама рассказала Костику, что во время шторма волны подбрасывают многотонные камни вверх, как мячи. Костик спросил, есть ли в таком случае в городе бухта “Громкая”. Мама засмеялась и позвала Костика есть слабосоленую селедку.
На следующий день мама с Костиком поехали купаться на дальний пляж в окрестностях. Они долго спускались с сопки в укрытую бухту, потом мама разложила плед и легла загорать, а Костик окунулся в невиданное сказочное царство. Диковинные водоросли развевались в сверкающей, как бриллиант, воде, по дну порывисто ползали световые зизгаги, освещающие морских ежей, мидий, гребешков, морских звезд и прыскающие из-под ног стаи мелких рыбешек. Под ногами хрустели ракушки. Костик даже нашел трепанга, но брать его в руки побоялся.
Морской пляж отличался от его родного Обского моря, как мультфильмы “Ну, погоди!” отличались от серо-коричневых советских кукольных мультиков. Это был калейдоскоп цвета и света. Костик доставал морских звезд на воздух и они недовольно сворачивались в том месте, куда он тыкал их пальцем. Постепенно он стал замечать, что не все так безоблачно в этом сияющем морском раю. Морские звезды, будучи опущены обратно в воду, быстро приходили в себя и начинали охотиться за гребешками. Они медленно подползали, перебирая лучами, к гребешками и пытались их схватить. Гребешки, заполошно подскакивали, и хлопая створками и разбрызгивая песок, суетливо уплывали вдаль на полметра или больше, после чего успокаивались, а морские звезды угрюмо и непреклонно выдвигались за ними вслед, не совсем, видимо, соизмеряя свои скоростные возможности, но и, возможно, не имея других вариантов.
Костик был готов остаться здесь в бухте вечно наблюдать за круговоротом морской жизни, но мама считала иначе. Костик могущественно нарушил устоявшийся жизненный круговорот бухты, собрав в трехлитровую банку и морских звезд, и гребешков, и морских ежей, и они все вместе поехали домой.
После нескольких дней на пляже мама с Костиком поехали к тете Нюсе. Тетя Нюся жила в собственном, пронизанном солнцем, двухэтажном деревянном доме, стоявшем на крутом склоне сопки. Все в доме говорило о счастливой жизни – безупречной белизны кухонные полотенца, выглаженные и накрахмаленные, запах свежевымытых деревянных полов, покрытых разноцветными вязаными половиками, аккуратные, окрашенные голубой краской деревянные окна с растениями, сквозь которые пробивались солнечные лучи, и, словно котята на спину, падали на пол. Сама тетя Нюся, в безупречно сидящем фартуке, готовила завтрак дорогим гостям.
Теперь Костику захотелось остаться жить здесь, пляж отступил на второе место. Костик спускался по деревянной лестнице на первый этаж, поднимался на второй по улице по склону сопки и не мог объять этот дом умом – как может такое чудо существовать. Искреннее и спокойное дружелюбие тети Нюси невозможно было сравнить ни с чем, в нем не было суеты, не было прикрытого радушием равнодушия, не было стеклянной стены, оно было само – живое присутствие, покой и симпатия. Вечером мама с Костиком возвращались, медленно шли по улице, молчаливые, словно перегруженные чувствами.
Потом было еще несколько визитов к другим родственникам и поездка домой обратно на поезде, где все оказалось на месте, и леса, и перелески, и поля, и знаки препинания. Книга дороги, прочитанная в обратную сторону, оказалась палиндромом, и таким же унылым. Дальше началась школа и обычная жизнь.
Прошло несколько лет и однажды мама сказала, что тетя Нюся погибла. Сбита машиной. Странная версия – машина зацепила тетю Нюсю за авоську. У тети Нюси с дядей Васей родных детей не было, они взяли приемного сына. Приемный сын, его звали Игорь, по словам мамы, тоже вырос хорошим человеком. Однажды, еще позже, мама рассказала Костику, что Игорь тоже вскоре после тети Нюси погиб. Дело было вроде бы так. Игорь женился на женщине с ребенком, а та оказалась со скверным характером и его постоянно пилила. Игорь уходил ночевать в гараж. И однажды Игорь заснул в автомобиле с включенным двигателем и задохнулся.
Костик много думал про тетю Нюсю и ее семью. Почему хорошие люди так нелепо гибнут? Разве это справедливо? Почему их не уберегает какой-нибудь ангел-хранитель? Неужели мир так устроен, что хорошим людям в нем не место? Напрашивался вывод, что быть слишком хорошим человеком в этом мире опасно, мир избавляется от хороших людей, как вода от масла.
Костик глядел на морские звезды у себя на полке, которые были грубо вырваны его руками из родного моря прямо посреди их неторопливой охоты на гребешков, которые возможно тоже были очень хорошими, а теперь лежали рядом со своими преследователями высушенные на полке. А от морского ежа так вообще остался только панцирь. Он, Костик, подобно Богу, отнял их жизни, безжалостно, внезапно и несправедливо, не считаясь с их желаниями, мечтами, планами и заслугами. Одно Костик решил для себя твердо, на всякий случай не надо быть слишком хорошим. Ну здесь у него была подстраховка – постоянный беспорядок в комнате, несколько троек за год и разбитый градусник со ртутью в гостях, про который он промолчал. Он взял оболочку морского ежа и втянул носом гниловатый морской воздух, сохранившийся через годы – такого запаха в его городке найти было невозможно.
Воспитание
Пионерлагерь назывался именем Аркадия Гайдара, по ведомственной принадлежности он относился к швейной промышленности, соответственно, основной контингент детей там был – дети швей. Какое отношение Гайдар имел к швеям и почему Костика – ребенка сотрудников отраслевого института по автоматизации, отнесли к детям швей, остается одной из многочисленных советских загадок. Поскольку советские родители работали на своих предприятиях десятилетиями, соответственно их дети каждое лето ездили в один и тот же лагерь. У Костика уже были такие многолетние друзья, с которыми они с первого дня очередного сезона продолжали прерванные год назад игры.
Одноэтажный покрашенный голубой краской деревянный корпус стоял возле самого леса, окруженный соснами, чугунными рукомойниками с глухо дребезжащим клапаном и деревянными настилами возле, красными “пожарными” стендами и железными лазалками. Подъем, чистка зубов с ледяной водой, пшенная каша, какао с хлебом и кубиком масла, шумная беготня и молчаливое изучение окружающих существ, “сончас” и поздняя летняя ночь – так бурливо и порывисто текла речка детства. Вожатые и персонал лагеря были существами слишком крупными и потому не слишком интересными, поэтому основными объектами детского внимания были соразмерные – птицы, белки, ящерицы и жуки. Ценностью считалась лупа – которой можно было поджигать наиболее медленных из них.
Однажды Костик с летним другом Максимом нашли пару выпавших из гнезда птенцов. Свою находку они быстро отнесли в укромное место, для экспериментов по выращиванию. Птенцы строго моргали, тянули свои старческие шеи и требовательно кричали. Ребята организовали им гнездо, таскали из столовой и собственных запасов хлеб, печенье “Привет” и куриную кожу, ловили жуков. Птенцы ненадолго успокаивались, потом опять принимались за свое. Возможно, они даже получили персональные имена.
Так прошло два или три дня. Погода испортилась и начался проливной дождь. Никого несколько дней не выпускали из корпуса дальше туалета. Один раз Костик с Максимом смогли вырваться и побежали проверять подопечных. Птенцы прижались друг к другу и вяло поскрипывали. Юные воспитатели покормили их печеньем, погрели немножко, укрыли получше, соорудили крышу и вернулись в корпус. Однажды дождь закончился. Наступило особо сияющее солнечное утро. Едва почистив зубы, они побежали к птенцам. Птенцы лежали мертвые, прижавшись друг другу своими покрытыми пухом тельцами. Замерзли они, или не пережили хлебно-печеньевой диеты, как понять?
Смерть птенцов не прошла незаметно для лагеря. Кто-то донес вожатым и Костику с Максимом устроили разнос перед отрядом. Их обвиняли в жестокости и садизме, в издевательстве над животными и тупости. Публичность порки добавляла унижений к стыду за смерть птенцов. Они стояли, а мимо них в столовую шел отряд и каждый находил для них, что добавить. “Фашисты”, “нелюди”, “садисты”… Костик проходил на уроках истории, что раньше провинившихся солдат “проводили сквозь строй” – вели между двух колонн сослуживцев, а те пороли их прутьями или “шпицрутенами” – Костику это представлялось тоже прутьями, но железными. Здесь, наоборот, строй проходил вокруг них, хлестая словесными шпицрутенами. В столовую они не пошли ни в этот раз, ни в следующий.
Эта смена получилась не такая веселая, как обычно. Впрочем, на следующее лето об этом событии уже никто не помнил.
СЮН
На лето всем нужно было записаться в какой-нибудь летний лагерь. Большинство записалось либо в лагеря при секциях, в которых они занимались весь год, все тянулись к себе подобным, футболисты – к футболистам, туристы – к туристам. Костик, который прыгал из секции в секцию, нигде не задерживаясь дольше, чем на несколько месяцев, на спортивные лагеря рассчитывать не мог. Плюс он, как всегда, опоздал, все оставшиеся хорошие места были разобраны и ему достался самый дурацкий лагерь, клуб юных натуралистов. Туда никто уже не шел, но деваться было некуда. Сидеть дома все лето не разрешали родители, а двор на это время пустеет, все в лагерях.
В понедельник с утра Костик поплелся на станцию юных натуралистов, она же СЮН. Станция располагалась в лесу, на задворках институтов, посреди залитых солнцем грядок и кустов. Его встретила растительная тишина, слегка колеблимая лучшими друзьями растений – насекомыми. Здание станции представляло собой деревянный летний домик, похожий на дачу, заставленный какими-то горшками и садовым инструментом. Костику предстояло найти Андрея Ивановича, руководителя летней практики. В здании его не было и Костик двинулся вдоль грядок вглубь растительного мира. Он снял сандалии и пошел по земле. В местах, где земля была на солнце, она спеклась в горячую твердую корку и слегка хрустела под ногами. В тени корка была прохладной. Кое-где полосы воды от полива размочили корку и там земля была даже холодной.
В дальнем углу он увидел спину человека на корточках, на голове которого была надета выгоревшая панама. Андрей Иванович оказался пожилым плотным якутом. Он не удивился появлению Костика, а дал тяпку и, уходя, выдал ему задание окучивать грядку, чем Костик и занялся без особого усердия. Костик попробовал работать тяпкой стоя, но было слишком жарко. Тогда он попробовал работать сидя, но тогда приходилось держать тяпку слишком близко к лезвию, тяпка в итоге вертелась в руке и даже разок стукнула Костику по голове, видимо, возмущенная его бесполезностью, как конь кусает за колено бестолкового всадника. Да и переползать каждую минуту на десяток сантиметров тоже было лень. В итоге Костик лег между грядками, так было удобнее всего, но полоть в такой позе совсем не получалось. Костик стал раздавливать пальцами засохшие комки земли, кидать эти комья в полиэтиленовые стены теплиц и бутоны цветов, ковырять в зубах жесткими стеблями травы, сладко раня десны, и просто лежать неподвижно на горячей земле.
Через пару часов вернулся Андрей Иванович, слегка помаргивая, невозмутимо посмотрел на результаты работы Костика и, не сделав ему никаких замечаний, отправил его домой. Костик был даже разочарован, он привык, что его за работу чаще все-таки корили. Исключение составляла только бабушка, но бабушка так любила внука, что Костик сомневался в ее объективности.
На следующий день Андрей Иванович, видимо решив, что в прополке поэтический подход Костика недостаточно производителен, пристроил его к другому делу. Новое задание было чинить вместе с Андреем Ивановичем сарай. Сарай представлял собой дощатое сооружение из серых досок, в нижней части покрытой пластиковыми фальш-панелями. Костик стал отдирал панели, под панелями обнаруживались подгнившие доски, которые тоже нужно было отдирать и класть сушиться на солнце. Доски иногда отдирались с трудом, с нутряным скрипом, ржавчина на гвоздях намертво скрепляла их с доской. Иногда доски отделялись легко, когда дерево вокруг гвоздя сгнило. Доски укладывали в подобие шалаша на сушку.
Постепенно вокруг сарая воздвиглись диковинные ажурные серые конструкции. Сарай, в свою очередь, обнажал свой скелет, сквозь который уже были видны внутренности сарая – лопаты, вилы, тяпки, грабли, садовая тележка и всякий непонятный хлам. Доски были все разные, разной длины, ширины, извилистости и сучковатости. Одну наиболее уродливую горбылину Костик собрался было уже нести в конец поля в мусорную кучу, но Андрей Иванович его остановил. “Всякая доска для чего-нибудь подходит, – кротко помаргивая, рассудительно отвечал Андрей Иванович. – Самые прямые и красивые доски на дверь идут и на ставни. Самые крепкие доски на крышу идут. Их потом рубероидом накрыл – и крыша готова, крепкая и не мокнет. Ну а горбыль идет на обшивку стен”. Глазами Андрей Иванович помаргивал неодновременно, второй глаз как бы немного отставал, флегматично приглядывая, не происходит ли чего, пока первый глаз закрывается.
“А зачем вообще доски панелями закрывать? – спросил Костик Андрея Ивановича – Под ними доски все равно гниют”.
“Доски всегда гниют, таковы доски. Фальш-панель закрывает их от дождя и от мороза немножко. И сарай красивее. В горбыле коры много остается, вот он и гниет быстро. Фальш-панель его бережет. Горбыль под ней гниет медленнее. Сейчас просушим горбыль, и обратно поставим, еще двадцать лет сарай простоит.”
“А что делать с теми досками, они уже совсем сгнили, их обратно даже уже не прибьешь, они же уже труха сплошная?” – спросил Костик, снимая особо ветхую и жалкую горбылину, которая совсем без усилий отделилась от сарая. Андрей Иванович глянул на досочку, – “А эта пойдет на забор, будет наше хозяйство охранять”.
“Да сквозь нее пройти насквозь можно, – засмеялся Костик, – Какая тут охрана? На ограду самые крепкие доски нужны.”
“А зачем крепкие доски на ограде?”
“Как зачем, – удивился Костик, – Чтобы залезть не смогли сюда.”
“Людей и ветхий горбыль остановит, они же видят, что прохода нет, и обходят наше хозяйство. А от злого человека и крепкие доски не помогут. Да злых-то и нету здесь, нету выгоды здесь для них.”
Удивился Костик такому рассуждению, не согласился, ну да не его это хозяйство, дальше стал горбыли отдирать. Да и летняя практика всего на 2 недели.
Культурная месть
Первый подъезд их строящейся девятитажки, в которой и находилась их первая квартира, сдали только в августе, когда все классы уже были переполнены, поэтому при распределении учеников в первый класс Костик не попал в класс А, в котором собирали наиболее перспективных учеников, несмотря на то, что Костик свободно читал с трех лет. Словарный запас в три года правда был еще недостаточен, Костик искренне считал, что “Дон Кихот” написано с ошибкой, правильно “Донкий Ход”. Но к первому классу он уже разобрался не только с “Донким Ходом”. Костик не попал также в класс Б, в который включили тех, кто не прошел по конкурсу в А. Костика не включили и в класс В, в котором собрали всех будущих троечников. В классе Г собрали тех, кто не смог пройти даже в “В”. Впоследствии в школе шутили, что “Г” значит гопники.
Костика включили в класс “Д”. Читать в нем умел только Костик. Равно как вообще разбирать буквы. Ну и складывать числа. Различать числа. Классная любила говорить, что “Д” – значит “дебилы”. Впрочем, подходили и другие слова, например, “драчуны”, что в целом не так уж и ужасно, хуже было, что подходило слово “дураки”.
Пока одноклассники осваивали алфавит, Костик читал классику мировой литературы. К третьему классу здоровенный рыжий хулиган Вова по кличке Фофан у доски смог триумфально написать: “Врослые пют чай свареним и пиченим”, что было прорывом и шоком для всех его друзей. С годами зайцы научаются курить, медведи ездить на велосипеде, а Фофан написал первое сочинение. В конце концов, он всегда был лидером и примером для друзей.
Сочинение Фофана “Как я провел лето”
Я с папой паехал к бабушке. У бабушки дом в деревне. Мы паехали на поезде. Бабка старая и ничево не может. Мы ей памагали по хазяйству и починили забор. У бабушки с зади болото. Я там ловил легушик. Потом я и папа рубили драва. У коровы вкуснае молоко. Потом мы ходили к тетке. У тетки были груши. Я ел груши. Ищо она дала груши в рубашку. Я потом ел груши два дня. Потом пошел дощь и я сидел дома. Потом мы паехали домой. На поезде было скушно и долго. Низнаю чо исчо написать. Все было интересна. Лето мне панравилась.
Учительница Мирра Павловна зачитала сочинение вслух и спросила: “Кто хотел бы дать оценку данному произведению?” Дураков не было. С задней парты Тырный, друг Фофана, закричал: “Здоровско!” и наклонился к парте, спрятавшись за впереди сидящих, а вокруг него заржали. Учительница переждала шум, и сказала: “Давайте попробуем дать литературную оценку, как это принято во взрослой литературе. Костик, попробуешь?” Вот это было совсем ни к чему. Костика вполне устраивало быть незаметным камешком, который никогда не попадает в чужой ботинок.
Но делать было нечего, Костик поднялся, лихорадочно соображая, как пройти между Сциллой и Харибдой. Он решил выражаться туманно и нейтрально: “В данном сочинении автор делится своими воспоминаниями о поездке в деревню, где живет его старая бабушка. Владимир много помогал бабушке по хозяйству вместе с папой”. Задние ряды с Фофаном во главе настороженно молчали, пытаясь уловить намек на личное оскорбление. “Ну смелее, Костик, скажи, не кажется ли тебе сочинение несколько суховатым?” – подталкивала наивная учительница Костика к обрыву. “Автор выбрал сдержанную манеру повествования, делая упор на произошедшие события, а не на их эмоциональную сторону” – изворачивался Костик перед доской. Задние ряды глухо заворчали: “Че, какую манеру?” Костик висел над обрывом и учительница не преминула дать Костику финальный толчок: “Каких частей речи не хватает в сочинении, чтобы оно стало увлекательным и насыщенным?” “Скоро будет увлекательный и насыщенный диалог, по результатам которого у меня не будет некоторых частей тела” – мрачно подумал Костик, и выдавил: “Прилагательных, Мирра Павловна”. “Молодец, садись, Костик” – отправила его на место Мирра Павловна. Впереди была расплата.
Костик совершенно не торопился после уроков домой, но сидеть до бесконечности в школьном коридоре нельзя и Костик вышел. На выходе Костика встретил резко пахнущий табаком Тырный с руками в карманах, который сообщил в утомленно-презрительной манере: “Фофан ждет”, развернулся и пошел за угол школы. Там Костика ждали вновь приобретенные почитатели его критического таланта во главе с Фофаном. Фофан отбросил бычок, сплюнул и не торопясь приблизился к Костику. “Че, каких там у меня прилагательных не хватает?” – задал уточняющий вопрос начинающий автор начинающему критику. Традиционный формат дальнейшего диалога быстро исчерпал себя. Первым делом Костик снял очки, превратив противника из гопника с горящими бледными глазами в неопасное расплывчатое пятно, после чего достаточно формально перешел в вялую защиту. Каковую его оппонент также счел неудовлетворительной посредством разбивания носа. «Вытри сопли, Герцын» – бросил потерявший интерес обидчик и удалился вместе с компанией болельщиков.
Пока Костик надевал очки и вытирал нос снегом, в его голове созрел план реванша. При встрече со Фофаном он опускал глаза, чтобы не выдать своего коварного замысла. Мама всегда говорила, что драться нехорошо, и все споры надо решать как интеллигентный человек, аргументами. Но в случае Фофана убедительность словесных аргументов была под сомнением. С другой стороны Костик четко понимал, что на физическую победу надеяться не приходится. Поэтому месть было решено исполнить наиболее знакомым способом – на бумаге. Костик самоубийственно решил издать собственный школьный журнал, в котором вывести соперника в сатирическом ключе.
Журнал был назван “Колючка” и состоял из нескольких листов для рисования, сшитых ниткой, на которых разноцветными карандашами были изображены осмеиваемые персонажи, сопровожденные обличающими подписями. Гвоздем номера стал Фофан со своим сочинением. Фофан был изображен неаккуратно одетый, растрепанный, с фингалом и с кошкой, висящей на хвосте, зажатом в кулаке. Сочинение было приведено здесь же в полном объеме, а вокруг сочинения улыбались и хихикали классики русской литературы – упомянутый Гоголь, Пушкин, Толстой, в общем те, кого можно было нарисовать узнаваемо без наличия портретного таланта. На остальных страницах Костик разбавил журнал парочкой регулярно опаздывающих с обеда, их Костик нарисовал с высунутой сосиской и куриной ножкой изо рта, одним двоечником по физкультуре и прочими безопасными одноклассниками.
С бьющимся сердцем Костик пришел пораньше, положил журнал на видное место в классе и сел за парту. На перемене все сгрудились вокруг журнала. Тырный заржал и заорал: “Фофа, тут про тебя написано!” Фофан вразвалку подошел и взял уважительно переданный ему журнал. “Ну вот и все” – подумал Костик и вышел в коридор. Через несколько долгих минут из класса показался Фофан, он подошел к Костику и положил руку на плечо.
“А че, клево! Ништяк ты художник. Ваще похоже!” Фофан был доволен – увидеть себя гвоздем журнала, пусть даже самодельного и в единственном экземпляре показалось ему почетно и приятно. “Давай второй номер рисуй, Репин”. Друзья Фофана окружили Костика и тыкая пальцами в карикатуры, радостно гоготали. “А меня можешь нарисовать?” – спросил Тырный. “Ты в формат не влезешь” – подумал Костик, вслух ответив – “Ну только если отмочишь что-нибудь”. “Это я запросто” – захихикал Тырный.
После школы Костик шел домой на ватных ногах и думал о том, кем же лучше быть – писателем или журналистом. Профессия литературного критика кажется была слишком рискованной.
Антон
Однажды дверь в класс открылась и в класс завели новенького. Обычный шум мгновенно затих, лишь только он зашел в двери. Передвигался он с трудом. Ему слегка помогала идти, вернее даже, не помогала, а подстраховывала, женщина со жгуче-черными волосами в прическе а-ля Мирей Матье и горбатым носом. “Дети, это Антон. Он перенес в детстве тяжелое нервное заболевание, поэтому до сих пор учился на домашнем обучении. Теперь Антон будет учиться с нами, я уверена, что ваш класс не будет его обижать и поможет ему освоиться”.
Костиковы одноклассники сидели с открытыми ртами. Они не видели такого чуда. Антона посадили на первую парту к девочке-отличнице, которая слегка отодвинулась с обиженным видом – разве для того она садилась на первую парту? – и начались обычные уроки, но уже с Антоном. Ребята притихли в ожидании новых развлечений. Костик пессимистически подумал, что мама Антона выбрала явно не самый лучший класс для сына.
Первые недели класс настороженно наблюдал за новичком. Следствием домашнего обучения было это, что Антон существенно обгонял весь остальной класс в знании школьных предметов. Потому посмеяться над его ошибками было нереально. С другой стороны, иногда он внезапно начинал раскачиваться на стуле и издавать непонятные звуки. Учебники он мог сложить горкой на столе. Мог впасть в приступ гнева из-за того, что его кто-это толкнул. Бить его было немыслимо.
В конце концов, после наблюдений и размышлений классное общество придумало, как можно использовать Антона для пользы дела. Антон легко впадал в истерику от резких звуков, чем не преминули воспользоваться озорные одноклассники. Один из них, толстый хулиган по кличке Тырный, разгонялся и на скорости пробегая мимо Антона, рявкал ему в ухо. Антон подскакивал, словно кукла, дернутая за веревочки, вертел непонимающе головой, махал руками словно мельница и истерично заливался тревожными криками, словно гигантская чайка, а Тырный, довольный произведенным эффектом, слегка виляя задом и плечами в стиле Чарли Чаплина, с подчеркнуто безучастным видом уже удалялся на безопасном расстоянии под хохот зрителей. День за днем повторялось это нехитрое развлечение. Особенно удачным достижением считалось, если Антон от испуга падал.
Мама Антона предсказуемо выделяла Костика среди одноклассников Антона, и пригласила его к Антону на день рождения. Костик единственный из класса иногда разговаривал с Антоном. Костику дружба с Антоном не была интересна по разным соображениям, но на день рождения он пошел. Гости все были незнакомые Костику, почти все девочки, мужскую компанию, кроме Антона и Костика, составлял толстый мальчик с тонким голосом, который сходу попытался повысить свой авторитет, шепнув Костику, что у него дома есть настоящая граната. Что было неплохо, но не настолько, чтобы резко сближаться.
Мама Антона рассказала, как Антон написал свою собственную пьесу. “О, нет! – подумал Костик, – сейчас мы будем ее играть!” Но, слава богу, пьеса оказалась музыкальная, и мама Антона сыграла ее на пианино. Она столь явно искала расположения приглашенных кандидатов в друзья, что Костику было неудобно и хотелось поскорее уйти. Подобное заискивание взрослого перед детьми было полным нарушением порядка вещей. Свеча на торте была одна и Антон смог ее задуть самостоятельно с первого раза. Все захлопали и стали есть торт.
Однажды на перемене Антон сидел за партой, чиркая какие-это полупечатные каракули в тетради неестественно вывернутой левой рукой, Тырный, пробегая мимо, привычно заорал ему в ухо и убежал на безопасное расстояние, добродушно смеясь. Антон в гневе подскочил, обернулся, первой, кто попался ему на глаза, оказалась его соседка-отличница, которая тут же получила сильный удар, упала, ударилась лицом о парту и зарыдала.
Вбежала учительница, подняла девочку и в растерянности попыталась успокоить обоих. Антон, трясясь в гневе и брызгая слюнями, закричал: “За что вы меня дразните?!” В этот раз Тырный выиграл джек-пот по развлечениям.
Больше Антон в классе не появился. Видимо, они с мамой отбросили свои мечты о социализации и вернулись к домашнему обучению. Костик иногда видел Антона неуверенно едущим на велосипеде по улице, его бедная упорная мама продолжала развивать самостоятельность сына вопреки болезненным урокам жизни.
Прошло несколько лет и Костик услышал, что Антон погиб. Его насмерть сбил грузовик, когда он ехал на велосипеде по дороге. Может быть, водитель грузовика резко посигналил Антону, и тот потерял управление. А может быть, водитель был не виноват даже в этом. Потом Костик встретил маму Антона, и не сразу узнал ее. Она превратилась в скрюченную старушку. Прическа а-ля Миррей Матье была белоснежной.
Редкие воспоминания об Антоне почему-то всегда неприятно кололи Костика. С другой стороны, а что он мог сделать? Надо было Антону сидеть дома, на домашнем обучении, и не ездить на велосипеде. В крайнем случае, выбирать другой класс и другие дороги.
Костик и зуб
Через несколько дней у Костика заболел зуб и мама повела его к зубному. Проблема была в том, что Костик не переносил обезболивающее, поэтому зубы ему лечили без него. О, это было ужасно! Но мама Костика знала, как подойти к делу. Она присаживалась на корточки лицом к лицу сидящего в белом кресле Костику, цветом Костик уже приближался к креслу, брала его за руки и, глядя в глаза, начинала с ним разговаривать. Мама воспитывала Костика по Бенджамину Споку и поэтому с самых юных лет общалась с ним, как с личностью. “Сейчас будет немножко больно, но нужно потерпеть несколько минут, и потом будет все хорошо. – говорила мама, – А если сейчас не потерпеть, потом зубик будет болеть все сильнее и сильнее и потом все равно придется его лечить, но будет еще дольше и больнее.” Костик, привычно загипнотизированный хитрым споковским методом, открыл рот. Доктор вставил ватные тампоны и приступил.
Наступившая боль мгновенно затопила Костика, он замычал, но за жужжанием бормашины доктор делал вид, что не слышит. Окружающий мир, а также Костикова личность, к которой еще недавно существующая, была полностью растворена в слепящей, как солнце, боли. Костику казалось, что он упал в лаву извергающегося вулкана и превращается в пепел. И тут над вулканом появилась бородатое лицо доктора Спока, который громогласно прогрохотал “Терпи, Костик, скоро все закончится”. И Костик стал терпеть. Но просто так терпеть не получалось, и Костик стал изо всех сил представлять себе, что он перенесся на 15 минут вперед и уже бежит со здоровым зубом домой, согреваемый солнцем. Солнечная улица перед глазами колебалась, как кисейная занавеска, за которой безжалостное жало бормашины сверлило в голове у Костика гигантскую дыру. Костик терпел и раз за разом возвращал убегающую райскую картину и в один момент обнаружил себя играющим во дворе, окруженный шелестом кустов и скрипом гравия под ногами прохожих. “Он заснул – пробормотал потрясенный доктор”. Видимо, сознание Костика не выдержало внутренней борьбы двух миров и сделало свой окончательный выбор.
Мама разбудила Костика, Костик, шатаясь, встал с кресла и они пошли домой. Зуб не болел. Костику нужно было обдумать полученный опыт и он направился на качели. Еще недавно Костик варился в кипящем масле и взрывался в атомном взрыве и вот прошло без следа мгновенно – где вулкан, где бомба? Никаких последствий! Все цело! Так Костик обнаружил замечательный способ выносить невыносимую боль. Достаточно просто перенестись мысленно вперед, на то время, когда боль закончится, и ждать, пока реальные события догонят тебя в будущем. В итоге ты обманул боль, перепрыгнул ее – сразу из “до боли” скакнул в “после боли” и всю боль пропустил. Но тогда получается, что верно и обратное. Нет смысла думать о будущей боли сейчас, потому что тогда ты испытываешь будущую боль и сейчас, пока ее еще реально нет, и потом, когда она придет.
Бесконечная история
Когда мама Костика приехала в наши края из приморского портового города учиться в университет, она часто бывала в гостях у своей тетки на окраине города, в частном секторе. Тетя Маша работала директором продовольственного магазина, соответственно, жила в достатке и была уважаемым человеком в районе. Привычка повелевать грузчиками, большую часть которых составляли местные алкоголики, отражалась в небрежных жестах этой полной и грубоватой женщины. Один из этих бичей, Гоша, был приживалой в доме тетки. Вообще тетя была из семьи зажиточных крестьян и держать в доме приживал, которые за еду и кров помогали по хозяйству, было у нее в семейной традиции. Приживалы рубили уголь, топили печь, помогали “по огороду”.
Если тетя Маша была среднего роста, изначально жгучей брюнеткой, но теперь пепельно-седоволосой, то дядя Володя, наоборот, был высоким, худым и жилистым блондином, слегка похожим то ли на артиста Шукшина, то ли на писателя Фазиля Искандера, но больше всего – на свою маму, крошечную бабу Таню, которая тоже жила с ними. Дядя Володя работал на заводе, всегда был веселым и добродушным. Костику он говорил – “В мужчине главное – рост! Все остальное неважно!” и учил носить кепку. Правильное ношение кепки он полагал важным элементом этикета современного мужчины. Кепку следует надевать перед зеркалом, вертикальной ладонью обязательно проверяя, что козырек ровно по центру лба. Костик не так сильно ценил симметрию в одежде, и вообще предпочитал летом ходить без головного убора.
Дом бабы Маши и деда Володи стоял прямо возле конечной автобуса, во дворе было слышно, как они уютно бурчат, с лязгом подъезжают к остановке, дребезжа уезжают между огороженными штакетником дворами вдаль. После того, как кепка была правильно надета и выпита утренняя рюмка водки, дядя Володя отправлялся на густо-желтом автобусе марки ЛиАЗ на завод (улица Молодости, 1) в рабочий день и на бежевой “Волге” на берег моря с тетей Машей и их дочкой “отдыхать” в выходной.
Баба Таня с ними не ездила, она была очень деревенской и очень очень старой. Возможно, что она не выходила за пределы своего двора несколько десятков лет. Говорили, что ей 90 лет. Лицо ее было очень сморщенное, но с чистой, “пергаментной”, как мысленно называл ее Костик, кожей.
А какие у нее были печеные пирожки с яблоками! Кажется, они обладали своей собственной волей, подавлявшей Костика. “Съешь меня!” – страстно дыша ароматом, шептал очередной пирожок, когда его предшественник еще только исчезал в Костиковом рту. Хорошо, что мама Костика строго следила за тем, чтобы Костик не переедал. “Объедаться ни к чему!” – поучительно говорила она, убирая тарелку на верх русской печи, стоявшей в кухне. Но пирожки пели чарующие песни и оттуда, маня малолетнего Одиссея. Костик бежал от них во двор или вглубь дома, в спальню с кроватью с периной и горкой подушек или в гостиную где на него из полумрака молчаливо смотрели фарфоровые мальчик с собакой, косуля и китайская принцесса с качающейся юбкой. Они стояли на покрытом накрахмаленной ажурной салфеткой телевизоре, который никогда не включался, но всегда был протерт от пыли. Костик водил пальцем по прохладной гладкой спине фарфорового тигра, не трогавшего замершую рядом косулю, качал юбку принцессы, а со двора доносились распоряжения тети Маши и грохот разгружаемых дядей Володей и Гошей дров.
Если тетя Маша с властным шумом царила за пределами дома – во дворе, в магазине и на улице, то в доме тихо и образцово вела хозяйство баба Таня. Костик никогда не слышал от нее ни одного слова, выходя на кухню, она иногда что-то бормотала про себя и опять скрывалась в своей солнечной комнате с белеными стенами. Костик украдкой заглядывал туда через полуприкрытую дверь и иногда видел бабу Таню с лупой в руках над книгой.
Баба Таня была всю жизнь неграмотной, и уже в старости, почти потеряв зрение, все-таки научилась по буквам читать. Она читала, медленно водя пальцем по строкам, всегда одну и ту же книгу, с завернутой в газету обложкой. Костик однажды, пока бабы Тани не было в комнате, заскочил, развернул газету и посмотрел – это был Вениамин Каверин, “Два капитана”. На один проход у нее уходило много месяцев, возможно даже годы. Дочитав книгу до конца, она начинала читать ее сначала. Сколько раз она прочитала “Два капитана” за свою жизнь? Забывала ли она начало, дочитав до конца, или, как все новички – маленькие дети, лучшие в мире читатели, просто получала удовольствие от бесконечного повтора одного и того же любимого сюжета? Как далеко уносилась она вслед за отважными советскими полярниками из своего маленького хозяйства? И какой мир для нее был реальнее? Костик, который свободно читал с трех лет, а в пять прочел десятки книг, включая “Дон Кихота” (не поняв, конечно, и половины), снисходительно улыбался и шел дальше.
Однажды баба Таня исчезла, ушла так же тихо, как и жила, к своим капитанам и их женам. Возможно, она там готовит им пирожки с яблоками и в сотый раз слушает их рассказы про несчастья и приключения, предательство и верность, терпение и победы. А Костик, не жуя, “проглатывающий” попавшие в руки увлекательные книги за 2-3 дня, и потом страдающий от ломки без новых книг, часто вспоминал бабу Таню и теперь завидовал той, которую всегда после трудов в уголке верно ждала бесконечная увлекательная история.
Счастливый конец
Фото – Александр Петросян, Александр Гращенков